С ружьем по лесам и болотам

Жили мы с ним на одном дворе, и был он страстный охотник. Еще целый месяц до начала охоты, а уж Егор идет ко мне и целый вечер сидит, мешает работать мне и говорит, говорит о предстоящей охоте.

У Егора большая семья.

Шестеро голых туберкулезных ребятишек бегали по двору; жутко было смотреть на их прозрачные, с синевой лица.

Жена Егора, больная крикливая женщина, бранила ребятишек и Егора.

Скандалы и драки в семье были делом будничным, обыкновенным.

Егор — рабочий с почты. Пил Егор жестко, втихомолку, и его, пьяного, избивала жена.

Он был высокий, хрупкий, с большими, красивыми глазами; если бы не опухшее, больное лицо, можно даже было бы Егора назвать красивым.

Едем наконец на охоту. Со двора нас провожает истеричный крик Егоровой жены, вопли ребятишек Егоровых и радостный, истошный лай моей собаки.

Вот мы на пароходе, на корме. Кроме нас едут человек пять-шесть охотников, Егор — шумный, многоречивый, повелительный даже против обыкновения...

На охоте Егор неутомим. Он ходит целыми днями по болотам, у него нет отдыха. Едят нещадно его комары, пестряки, но ему все нипочем. Обувь — лапти. Егор задолго до зари уходит на озера и возвращается к полудню, когда я, уже порядком после охоты отдохнувши и выспавшись, грею чай.

Приходит Егор мрачный, с ног до головы в тине, с пустым патронташем и... без уток. Молча вешает на дерево ружье, подходит к моим убитым уткам и долго перебирает их руками, ощупывая каждое перышко, осматривая убойные места. Минуты такие для меня невыносимы. Я не могу смотреть на Егора, бледного, больного и жалкого.

Потом Егор идет пить чай ко мне. Он вынимает из сумки водку, кружку и пьет. Пьет с жадностью, как воду. Опьянев, валится тут же на траву и, тяжело палимый солнцем, спит до вечера.
Вечером то же самое. В сумке у Егора нет ни хлеба, ни табаку. На охоту берет он так мало продуктов, что о еде не может быть и речи. Водки же у Егора запас неиссякаемый.

С охоты возвращаемся домой. Я с утками, Егор — «попом». Встречают нас Егоровы ребятишки.

— Папа, привез уток? Папа, мы есть хотим! Папа, мама хлеба не дает! Папа, мама больна! Папа, папа, папа!..
— Ладно, ладно, идите домой, — тихо говорит Егор, он чувствует себя виноватым, он пропил деньги, он видит голодных детей, а главный позор — он без уток.

Плывем на «Кольцове». Мы, охотники, на  корме: нас не пускают с собаками внутрь парохода, наше место на корме, где канаты, лодка, безлюдье, где нет крыши. И ветер, и дождь — все наше, но ведь, мы охотники...

Едут шесть охотников, пять собак. Едем и мы с Егором. Охотники дремлют на канатах, двое пьют чай. Ночь лунная, теплая. На верхней палубе гуляют люди в белых платьях. Они останавливаются и смотрят сверху на нас, лежащих вповалку с собаками.

Идет пароход, вздрагивает корма, ржаво скрипит рулевая цепь. Заварили чай, пьем. Егор рассказывает.

— Это, Вихтыр, што за охота... Вот когда я служил при Царском Селе солдатом, то вот там была действительно охота...

Двое охотников, напившись чаю, лежат, курят махорку и подзадоривают Егора. А Егор рассказывает:

— Убегешь из роты и прямо в лес на охоту. Там, в царском лесу, разный зверь...
— А царя видал? — ехидно спрашивает Пашка, маленький, охотник.
— Видал, — тянет Егор. — Как увидишь, што он, царь-то, тоже пришел на охоту, ну скорее бежать, знаешь, как нашему брату солдату жилось-то тогда… А бывало глядишь, сам княсь Юсупов по лесу верхом на тройке скачет и сашкой машет...

Охотники хохочут, подзадоривают Егора, Егор врет наивно, по-детски, врет и не замечает, что над ним смеются. Лицо его, освещенное электрической лампочкой, зеленое и дряблое.

— Егор, а слоны есть там, в царском лесу-то? — ехидничает Пашка.
— Есть,— уверенно отвечает Егор.

Тогда вскакивает спавший до этого охотник Переплетов и, уставившись красными, рачьими глазами на Егора, хрипло и строго спрашивает:

— А людей слоны едят?

Сокрушенно вздохнув, Егор ответил:

— Вот этово, друх, не скажу, врать не хочу, не видал сам, а... должны есть, потому свирепые они и большие.

Крики, смех и маты охотников.

Егор ошеломлен. Егор понял, что над ним смеются, что его «завели». Он ставит на палубу недопитую кружку чая и, сгорбившись, уходит внутрь парохода.

Противная, острая жалость сосет сердце. Иду за Егором. Егор одиноко стоит у машинного люка и смотрит на ритмическое движение шатунов, Как можно мягче говорю:

— Егор, зачем ты много и глупо врешь? Ведь ты взрослый человек, у тебя дети, ты рабочий. Зачем, Егор?
— Истинный Бог, Вихтыр, я не вру, я у генерала в шоферах служил и... вот... ходил на охоту и царя и слонов видал...
— И опять ты, Егор, врешь. И не служил ты у генерала, и не видал ты царя и слонов.
— Служил, — упрямо повторяет Егор.
— Ну посуди сам, Егор. Как это может человек верхом на тройке скакать, да по лесу, да еще шашкой махать? Ну, скажи,
загнул?
Егор стоит, опустив голову.

— Загнул, признайся, Егор?
— Это маленько загнул, Вихтыр.
— Так. Теперь дальше. Слоны у нас в России не водятся, Егор, это ты тоже загнул. Всякий школьник тебе скажет, что ты врешь. Зачем это ты делаешь, Егор?
— Знаешь, Вихтыр, бывает это со мной, тень находит какая-то... Говорю, говорю, а потом и заговорюсь зря... Давай выпьем по рюмочке, — неожиданно закончил Егор.

Всю дорогу до самой пристани Егор не выходил на корму, а сидел между бочек у машины, обливаясь потом.

Приплыли. Сгрузились на берег только мы двое с Егором, остальные охотники поехали дальше. Луна тысячесвечовым фонарем заливает берега. Кричат перепела, воздух — разлитые ароматы цветов. Третий свисток, пароход отвалил.

Мы идем по крутому яру и долго смотрим вслед уходящему пароходу. Трава еще не кошена, росистая, идти приятно, хорошо. Перешли вброд речушку, пролезли мокрыми талами. Вот мы одни на острове, кругом на двадцать верст ни души.

Разбили палатку, развели костер. Егор лег спать, а мы с Пиратом лежим на шелковой траве, слушаем плеск волн, смотрим на луну.

Чуть-чуть заалело на востоке, бужу Егора, идем на озера. Пират, утопая в траве, бежит передом. Потеряв направление, он выпрыгивает на миг из травы, видит меня, и снова идет полоса по траве: это бежит Пират в траве, утонув с головой.

Расходимся с Егором на разные озера. Лет славный, заря хорошая. Гремят выстрелы, падает сраженная утва. Но вот и солнце взошло, лет реже, Пират не так уж горячится. Нагруженный до отказа утками, я иду на стан.

Егор стоит от меня вправо. Выстрелы его трещат еще и тогда, когда я уже на стану пью чай и кормлю Пирата.

Но вот идет и Егор. Мокрый, хмурый и без единой утки. Бросает в кусты ружье, подходит к висящим на талах убитым мною уткам и долго перебирает руками их шелковистые перья. Чай пьет Егор молча, а напившись, ложится спать, не снимая мокрых, в тине лаптей.

— Егор, ты хоть лапти-то скинь, ведь противно ногам-то.
— Я не барин, мне не противно, у меня сапогов нет, — зло и с горечью говорит Егор, залезая в палатку.

С грустью смотрю, как Егоровы лапти ложатся на мою новенькую брезентовую сумку.

Иду купаться, долго плещемся с Пиратом и плаваем. Потом ложусь спать в тени под деревом на траве, ибо в палатке душно и от солнца и от испарения Егоровых лаптей. Спим до одури, до очумелости. Проснувшись, говорю:

— Егор, идем купаться.
— Я плавать, Вихтыр, не умею, кабы не утонуть, — отвечает миролюбиво Егор.

Тон его заискивающий, виноватый: в перспективе вечерняя заря, надежда. К тому же и угрызение совести за утреннюю грубость. Весь день маята от жары, от одуряющего запаха цветов, от испарения болот. Весь день купаешься, лежишь под деревом и не хочется пошевельнуться. Даже

Пират, высунув язык, тяжело дышит. С болот слышны редкие выстрелы. Это палит Егор. Егора не останавливает ни жара, ни пестряк, ни комар, жадно сосущий охотничью кровь. Егор бродит по болотам, утопает но пояс в тине и палит, и палит...

Вечереет, солнце медленно идет к западу, я собираюсь на вечернюю тягу. Пират, потягиваясь всем могучим телом, с визгом зевает. Но занятие это прерывается. Уши его приподняты. Он слышит шорох, кто-то идет. Это Егор. С тайной надеждой смотрю на Егорову сумку. Сумка пуста, уток нет, Егор мрачен и страшен, исхудалое лицо опухло от комариных укусов, походка развинченная.

— Дай мне брахлай (барклай), — хрипит Егор, — стрелял кролишпнишника (кроншнепа), убил, но не нашел.

Молча даю. Я знаю, Егор ничего не убил и говорит так от великого позора.

Ухожу на озеро. Залезаю по колено в воду, в кусты тальника. Пират рядом, он весь в воде, только морда наружу. Солнце садится. Багрово-красное небо, оттуда будет тяга. Глаза мигают в слезе от взгляда на солнце. Летают бакланы, противно кричат. Поют комары-гнусь.

Вот налетела пара чирков. Ударил дуплетом и обоих снял. Пират несет мне их с воды. Тяга началась. Егор должен стоять на соседнем озере. Выстрелов его не слышно. Я палю вволю.

Вдруг в разгар тяги, когда замирали последние птичьи голоса, когда хищный копчик шарил по кустам и село солнце, послышались справа чьи-то шаги. Кто-то шлепал по болоту по направлению ко мне. Я взглянул на Пирата.

Пират был равнодушен, значит, кто-нибудь знакомый. Какая досада в разгар самой тяги! Из кустов вышла фигура, пригляделся — Егор.

— Гоп!
— Гоп! — отвечаю.
— Вихтыр, ты где? — кричит Егор.
— Я здесь. А тебе что?
— К тебе я.
— Зачем? Кончится тяга, приходи.
— Нет, теперь.
— Ну, иди. |
— А где ты?
— Здесь.
— Где, я не вижу?
— Эх, Егор! Разве ходят во время зари?
Обходным путем Егор шлепает ко мне. Досаде моей нет предела. Охота сорвалась. Приплелся.
— Ты, что, Егор, не стреляешь?
Егор молчит долго, долго, а потом хрипло выдавливает:
— Дай закурить.

Закуриваем. Становится совсем темно. Через голову со свистом проносятся чирки, с волнующим криком падают в кугу кряквы, поет прощальную песнь дню кулик. Я курю, молчу.
Несмотря на табачный дым, от Егора идет запах дохлятины, я подозрительно кошусь на Егора.

Тишина, начало ночи на болоте, огоньки наших папирос светятся далекими кострами. Весь дергаясь и заикаясь, Егор говорит:

— Вихтыр, мы здесь одни на всем острове, нас никто не увидит, не узнают... — Егор замолчал.
— В чем дело, Егор, что ты задумал? — мне беспокойно.
— Вихтыр, я никогда не убью утки, не везет мне, нервиный я... Бабу в больницу свез, ребятишки одни... Умрет, наверное, баба...
Егор всхлипывает. Я молчу.
— Вот утку нашел… Мне бы только перышко ребятишкам привезти, — шепчет Егор и сует мне найденную им разлагающуюся утку.

Ночь на болоте, резко кричит цапля, скулит Пират. Всхлипы большого человека... Неприятно, когда плачет взрослый мужчина...

Вырываю из рук Егора вонючую утку и швыряю в озеро. Пират бросился за швырком, я резко вернул его и ударил. Пират заскулил. Жалкая, одинокая фигура Егора по пояс в воде... Мелькает в памяти вся жизнь Егора: его пьянство, безграмотность, умирающая его жена, увядающие чахоточные ребятишки с синими, прозрачными лицами.

— Егор, — говорю я, — возьми всех моих уток. Зачем тебе дохлая? Разве мы не товарищи, разве первый год охотимся?
— Мне бы, Вихтыр, только перышко ребятишкам...
— Зачем, перышко? Утки есть, бери всех, давай в общий котел бить, поделим потом по-братски, по-охотничьи...
— Эх, Вихтыр, запутался я, спился, и баба умирает, да и Петька с Танькой чахнут, и сам вот… грудь болит. Ячейка призывала, секлетарь, деньги дали, на курорт хотели отправить, а я три дня пил, все пропил...

Шли к стану ночью, серебряной лунной тропой, бежал впереди белый Пират, кричали перепела, ухал филин в леске, а Егор уже врал:

— Я, Вихтыр, когда был в Сибири, я этих самых уток тыщами бил; бывало, набью, лодка тонет...
Через два дня ехали домой на пароходе «Гоголь». Егор, увешанный моими утками, гордо ходил по пароходу, вызывая любопытство пассажиров и насмешки охотников.

Сняв доспехи, я ушел наверх к товарищу пить чай, а когда часа через два вернулся на корму, застал Егора сидящим на брашпиле и пьяно, громко ораторствующим. Какой-то пассажир с бритой, плюгавой мордой уверенно говорил Егору:
— Ты, брат, чушь порешь. Процентом называется продукт, который кладут в колбасу...

Вокруг стояла толпа и хихикала.

— А как же у нас рабочий ушел, и ему в ращетной книжке написали: процент трудоспособности — утеря двадцать пять?— упрямо и пьяно отвечал Егор плюгавенькому.
—Так этот рабочий, значит, был колбасник, — подзадоривал плюгавенький.
— Кирпишник был он, — хрипел Егор, а толпа охнула в смехе.

Я подошел к плюгавенькому, взял его за шиворот и вышиб с кормы во внутреннюю палубу. Толпа осталась недовольна моим приемом, больше всех — Егор.

— Ты што, мать-перемать, так с человеком обращаешься! Он ученый человек, он пользу дает нам, необразованным, а ты коленкой под зад! — Егор лез на меня с кулаками, толпа гоготала.

Уняв Егора, я лег на свернутые канаты и смотрел в светлое небо, белую луну и слушал пьяные песни охотников. Хриплый голос Егора слышен был более всех. Охотники пели похабную песню:

В сенях девка ста-я-ла
Пар-ня за руку держа-ла-а...

Угощал охотников плюгавенький, он же был запевала и дирижер.