Собака под поездом

В один из лучших майских вечеров я с товарищем Н.А.Б. пробирался на тягу вальдшнепов по опушке молодого березового леса. С другой стороны у нас шла бесконечная линия железной дороги с сверкающими на заходящем солнце рельсами и с гудящей проволокой телеграфа.

Шум от идущей далеко машины, свистки, звонки и различная стукотня на еще не скрывшейся из глаз станции, вся эта грозно заявляющая себя работа — жизнь человека — как-то странно гармонировала с иными звуками тоже мощно заявляющей себя природы: с легким вздохом ветра, лепетом ручья, пением птиц и криками разной твари.

Многие любят такие места, где, как бы не выделяясь из людского общества, они могут наслаждаться природой.

И редкий из нас, и то недолго, не соскучится в глухом, далеком, диком уединении, пред лицом только одной, вечно прекрасной, но и вечно равнодушной, холодной природы...

Мы были в особенно хорошем расположении духа: и прелесть вечера, и бодрое чувство молодости, и предстоящая роскошь охоты — все это вполне способствовало нашему настроению.

Впереди нас, также бодрый и веселый, прыгал молодой белый сеттер Омар, ученик и маленький тиран Н.А., впрочем, подававший большие надежды благодаря примерному терпению и плетке своего учителя.

С наслаждением любовались мы радостью и резвостью сытой, выхоленной собачонки. Мой легаш был на выучке у одного стрелка и пока еще никуда не годился, и я, признаться, завидовал товарищу, имевшему возможность в самом скором будущем пожинать плоды своей дрессировки, а вместе с тем настойчивости и искусства.

— Ты погоди, это что! Это пустяки! — хвастнул Н.А., когда после грациозной стойки Омар спугнул маленькую птичку. — Ты смотри, что мы будем с ним творить в Казариновых лугах летом, дупелей и бекасишек сколько будет щелкать — только держись!

И, погруженный в розовые мечты об yбиении красной дичи в заветных лугах, мой товарищ смолк...

— Что это у тебя? — обратился я к попавшему нам навстречу сторожу из будки, тащившему за крыло трепетавшую птицу.

— Вальшенк. Вот здеся поднял, под телеграпом... Об телеграп зашибся, сердешный.

— Неужели о проволоку! Как же это?

— А налетают. Случается часто. Как, стало быть, вечером ударится на всем лету, так наземь и грохнет: либо крыло, как вот у этого, либо шею свернет. В прошлом году хороша была больно тяга, так вот, как галки, через путь все и летали. В те поры, по весне, я никак штуки четыре нашел зашибленных-то.

— Ах как жалко!

—А то зимой тетерька... Иду, это, я вот так-то, гляжу, а в канаве и сидит она. Я к ней, а она ни с места, только головой все качает. Так живую и продал в городе.

Нам показалось все это очень интересным, и мы долго болтали со сторожем. По его словам, много всякой птицы погибает от неосторожного налета на телеграфную проволоку.

Занятый разговором Н.А., упустил с глаз Омара. Особенно важного в этом, казалось, не было, но предчувствие, что ли, какое мучило охотника, только Н.А., расстроенный, неистово засвистав, стал звать собаку.

— Чего ты так испугался? Вот он! — указал я Н.А. на Омара, догонявшего нас сзади шагов за двести.
Сталкивание, дрожание рельс и глухой шум показывали приближение поезда. Вот и белое облако дыма, из которого скоро повыделилась черная труба и красная полоса локомотива.

— Проклятый! Попадет, пожалуй, под поезд! — вскрикнул Н.А. и еще неистовее стал звать Омара.

Тот, бежавший до сего времени по откосу дороги, вдруг прыгнул на насыпь и побежал между рельс.
Н.А. побледнел и бросился навстречу Омару, на которого быстро надвигался поезд.

Я совершенно растерялся. Н.А. стремительно бросился в сторону, в лес, имея намерение увлечь за собою с дороги собаку, но та продолжала бежать по рельсам.

— Омар! Господи Боже мой! Что же это? Омар! — отчаянно вскрикнул я.

Омар, виляя хвостом, приближался ко мне, но еще ближе к нему было страшное, шипящее, грохочущее чудовище; оно двигалось на него постепенно и неотразимо, ближе, ближе...

— Омар! — но собаки уже не было...

С зловещим грохотом, как ни в чем не бывало несся мимо нас проклятый поезд. В бессильной злобе, потрясая ружьями, мы бессовестно обругали неповинного машиниста. Но вот поезд умчался, и опять стало тихо.

Мы зажмурились и невольно отвернулись от того места, где погиб Омар. Я даже не решался взглянуть в лицо товарищу.

Все это случилось так неожиданно, было так страшно, что мы как-то не могли еще допустить мысль, что все происшедшее — горькая правда, а не давящий, тяжелый кошмар.

Бледные, дрожащие, с каким-то хаосом в голове, мы молча долго стояли на одном месте. Наконец обернулись. Что-то грязновато-белое шевелилось на шпалах дороги. Мы вздрогнули.

— Вот тебе и Казариновы луга, вот тебе и охота! — сквозь слезы произнес я, а Н.А. молчал.

— Пойдем пристрелим, — наконец глухо проговорил он.

— Да, надо, — встрепенулся я, — надо пристрелить.

И, желая прекратить скорее страдания бедного животного, мы поспешили к Омару. Он корчился как бы в судорогах и колотился головой о рельсу; изо рта шла слюна.

— Я сейчас его пристрелю, — сказал Н.А., снимая с плеча дрожащими руками ружье.

— Надо сразу, а у тебя руки дрожат. Лучше я вот... Сейчас...

Я взвел курок и приподнял ружье, но потом опять опустил его и отвернулся.

— Что же ты?
— А ты что?
— Я...

Н.А. не договорил и, махнув рукой, тоже отвернулся от Омара.

— Да вы бы, господа, погодили стрелять. Может, он и очнется... Вишь, крови-то нет, — проговорил сторож, апатичный свидетель случившегося.

При внимательном осмотре мы увидали, что Омар действительно нигде не ранен, а только испачкан.

Надежда робко прокралась к нам. Бедная собака между тем старалась подняться и, когда успела в этом, зашаталась из стороны в сторону; изо рта все еще шла слюна, глаза были неподвижные, мутные, страшные.

— Омарушка, милый! Омарушка, что с тобой? Что с тобой, собаченька? — говорили мы, поддерживая его и вытирая грязь.

Омар издал какой-то звук вроде стона, и сделал шаг вперед.

— Ничего, господа, отойдет! Его, знать, только топкой задело да оглушило. А диво, право, диво! — заметил сторож.

— Как же не диво? — вскрикнул просиявший от надежды Н.А.

— Как же не диво, когда целый поезд промчался над ним!

— Омарушка, Омарушка, что с тобой?

Омар вильнул хвостом и сделал еще шага два; глаза просветлели.

— Ничего, он будет жив! Будет жив! — порывисто и не своим от радости голосом проговорил Н.А., закидывая опять за плечо ружье.

Мы поднесли Омара к луже возле леса и мочили ему голову холодной водой. Потом отправились домой: тяга совсем вышла у нас из головы. Омар тихо, шаг за шагом, следовал за нами.

Сначала его пошатывало в сторону, и он все тряс головой, как бы желая что стряхнуть с нее; но потом пошел быстрее, даже начал забегать вперед, а когда мы приближались к дому, чудом спасенное животное весело галопировало около нас и останавливалось в прелестной стойке над подвернувшейся птицей.

Стало быть, и силы, и рассудок, и чутье — все цело. Мы не знали, как приласкать его: так дорога казалась нам как бы воскресшая собака.

Мы не верили своим глазам, нам казалось, что это сон, что этого быть не может... Неужели это опять с нами Омар, живой, здоровый?

— Омарушка, милый Омарушка! Вот страху-то натерпелся, бедный! Ну ничего. Все прошло, все прошло. Глупый ты какой, глупый!

Омар подбегал и ласкался. Нам стало опять так весело, так хорошо; мы смеялись зря, не зная чему; нам казалось, что с нами ликовала и вся окружающая природа и как будто отовсюду неслись радостные слова: Омар жив, Омар жив!

Из собрания Павла Гусева