Мелкая картечь

В избе тишина. Темно. Но света не зажигаем. Доверительный разговор в темноте лучше идет. От русской печки веет приятным теплом. Оно огревает уставшее тело, создает неповторимый уют в холостяцком жилье Степана Михайловича Барышева.

Не видный мне в темноте, он лежит напротив на скрипучей железной солдатской кровати, неизвестно как попавшей в Никулино — небольшую деревеньку, затерявшуюся среди полей и лесов. Барышев нарушает тишину первым, он наскучался в одиночестве.

— Когда приехал, Сергеич? — негромко интересуется Барышев.
— Три дня тому назад. Повидался с братом в Красном Холму. Побывал на могилах родительских... И к тебе...
— Это правильно, хорошо, что хранишь память о своих стариках. По-христиански это.

Память о родителях невольно откликнулась во мне болью.

Михайлыч, почувствовав мое состояние, молчал. Но вскоре с булькающим хрипом закашлялся. Что-то стал шарить в одежде. Достал, видимо, и раскурил сигарету. И тут же табачный дымок удушливо пополз по комнате. От него запершило в горле.

— Врачи же тебе курить запретили?
— Бросить духу не хватает, — признался Барышев. — Да и без курева в одиночестве тоскливо...
— Ты это брось, слабость свою оправдывать. Смотри, как похудел... Болезней на тебе, как на старом пне поганок.

Каждый год в апреле я приезжал в Никулино, в домик с белыми резными наличниками, в котором проживал Степан Михайлович Барышев — бывший фронтовик, авиационный механик, удостоенный ордена. Вернувшись с фронта в Ленинград, поступил на завод мастером. Но болезнь, полученная вследствие ранения, изменила жизнь. Врачи настоятельно ему советовали жить в деревне, беречь нервы, чаще бывать на воздухе. Тогда-то он и купил дом в Никулине, недавно еще живой деревне. Сейчас в ней осталось жилых шесть домов. В основном со старухами. Мужиков никого...

Барышев — мужик небольшого роста, жилистый, с редкими темными усиками на скуластом, почти монгольском лице. Умные, немного грустные карие глаза внимательно смотрели на окружающий мир. С детства влюбленный в охоту, он переживал, что из-за болезни ног редко ходил в лес. Стрелять же мог только одной правой рукой, левая не работала.

Но без охоты жить не мог. Она у него была в крови, он родился охотником. Держал русскую гончую Потешку. Бывало, спустит ее в лес, сядет на крыльцо, закроет глаза и слушает, слушает переливчатый гон...

В Никулине он жил лето, на зиму Степан Михайлович уезжал в Питер.

Из темноты он меня спросил:

— Завтра пойдешь на тягу?
— Непременно, за тем и из Москвы ехал...

В километре от деревни протекал спокойный ручей Безымянный. Он под мостом пересекал большую дорогу и впадал в речку Скромницу. Если наблюдать от дороги — по правому берегу стоял высокий еловый лес. А по левому — на заброшенной пашне разросся олешняк, тонкий ивняк. Эту неширокую долину вальдшнепы облюбовали для весенних игрищ.

— Степан, может вдвоем сходим. Тут же недалеко?
— К сожалению, я не смогу, что-то в последнее время нездоровится.
— Жаль... Послушай, а как с тетеревами? Токуют?
— Мало косачей перезимовало. Но есть. Утром встанем пораньше, сядем на крыльцо, послушаем.. Тут недалеко поет один петух...

Барышев щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы...

— Уже поздно, хватит разговоры разговаривать... Пора спать, наверное, с дороги устал. А я с расспросами лезу. Спокойной ночи!
Барышев повернулся к стенке, немного поворочался и затих.

Я, как всегда на новом месте, долго не мог заснуть. В голове роились планы на завтрашний день. Перед глазами возникали картины прошлых охот: краснобровый токующий тетерев, на фоне угасающего неба тянущий вальдшнеп... За этим снами не заметил, как уснул...

ПОСЛЕДНИЙ КОСАЧ

Было еще довольно рано, когда Барышев разбудил меня.

— Пора!

Степан уже возился с чугунками у печки.

— Как спалось?
— Спасибо, хорошо.
— Разбудил тебя пораньше, чтобы послушал косача, как обещал. Накинь что-нибудь на плечи и выходи на крыльцо.

Солнце уже поднялось. Но светило не ярко. Ближние к дому березы, пока еще голые, навстречу солнцу выставили гибкие ветви с коричневыми почками. В утренней синеве стали видны лесные дали. В деревне у скворечен свистели скворцы. Над полями слышалась звонкая трель жаворонков. Носились чибисы над черными полями со своим вечным вопросом: чьи-вы, чьи-вы? Издалека доносилось тетеревиное бормотание.

— Сергеич, слышишь косача? Токует... — Барышев показал рукой на лесок за речкой. — Яро бормочет, радуется, что перезимовал. Еще недавно за рекой были отменные тока, до двадцати петухов вылетало...

С крыльца отчетливо слышно было тетеревиное бормотание.

— Хорошо-то как! Поет, милый, поет, — проговорил Степан. Он весь превратился в слух, прикрыв от восторга глаза.

Слушая весенние голоса, я радовался тому, что выбрался из города на волю. Наверное, так будет всегда, пока жив человек. И природа и человек — это что-то единое. Радости и горе...

Одно огорчало — с каждым годом птиц становилось все меньше.
Насмотревшись и послушав голоса весны, со Степаном вернулись в избу.

— На охоту когда пойдешь? — поинтересовался Степан.
— Часов в семь — в половине восьмого вечера.
— Правильно, — одобрительно кивнул Барышев. — Раньше не потянут. В патронах у тебя, поди, «семерка»?
— На тягу крупнее дроби не беру.
— Так-то оно так, но послушай меня, — Барышев подошел к столу, вынул из него четыре патрона, протянул мне:
— Возьми, они снаряжены мелкой картечью...
— Но стрелять по зверю не собираюсь... Не время...
— Почему ты решил, что патроны даю на зайца, — с улыбкой на улыбку ответил Барышев. — Не о зайцах речь веду, а о гусях. Теперь по весне стаи их часто над деревней пролетают. Да вот, послушай, легки на помине, — Степан быстрыми шагами подошел к окну, открыл форточку. Изба наполнилась тревожащим душу гоготаньем. — Понял? Вечером на тебя могут налететь, сунул патроны мне в руку. — Держи, держи...

УДАЧА

В восьмом часу вечера я вышел на охоту.

Дорога знакома. Снега почти уже нигде не видно. Всюду блестели лужицы талой воды. Довольно быстро я отыскал место, где стоял на прежних охотах. Удобно пристроился на пеньке. Лес наполнен запахами земли. Терпеливо, боясь пропустить волнующее вальдшнепиное хорканье, вслушиваюсь в звуки леса. Вот громко заливается трелями зяблик, свистит синица...

Последними перед заходом солнца умолкли дрозды. Шел уже девятый час, когда послышалось хрипловатое хорканье... И в тоже время заметил летящую птицу. Но вальдшнеп тянул от меня довольно далеко.

Стемнело, когда протянул второй вальдшнеп. Он налетел на «штык» и был мною сбит. Птица упала рядом со мной.
Пока рассматривал трофей, вблизи, но еще невидимые, загоготали гуси. Вспомнив о патронах, предложенных Барышевым, перезарядил ружье: авось повезет...

Судя по громкому гоготанью, гуси летели невысоко в мою сторону. Надо мной протянул вальдшнеп. Но все внимание я сосредоточил на гусях. Хотя и готов я был к выстрелу, но надо мной гуси появились из-за деревьев внезапно. Обычное в таких случаях внутреннее волнение охватило меня и могло помешать верному выстрелу. К тому же макушки деревьев прикрывали птиц. Заставил себя успокоиться, взял себя в руки. Выцеливая гуся в бок, под крыло, раз за разом выстрелил по ближней ко мне птице. Дуплет достиг цели. Я услышал после выстрелов в кустах тяжелое падение.

Повезло! Гусь упал где-то рядом. Но темнота сгустилась и, как я ни напрягал зрение, не мог отыскать птицу. К тому же кусты зимою, обгрызанные лосями, часто напоминали гусиную голову... К сожалению, фонарика с собой не захватил. В темноте по кустам шарил на ощупь. Подранок затаился, хотя бы пошевелился, издал какой-нибудь звук? Тихо... Беспокойство охватило меня — вдруг не найду...

Вероятно, за это время я уже несколько раз проходил рядом с гусем. На всякий случай ружье зарядил «семеркой» и держал наготове. В густеющей темноте добычу легко потерять. Скорей всего получился подранок, он куда-нибудь в кусты прошмыгнет, затаится...

Наверное, я около часа лазил по кустам. Напрасно я прислушивался к темноте, пока не вздрогнул от неожиданного громкого хлопанья крыльев. Буквально из-под ног выскочил огромный серый гусь и, помогая крыльями, побежал быстро в гущу кустов. Еще какой-то миг и он скроется там.

Последний выстрел «семеркой» по гусю подвел итог вечерней охоты.

— Я тебя заждался, — обеспокоенный моим долгим отсутствием, встретил меня Барышев. — С пером?
— С гусем!
— Вот это да! Повезло тебе. А я слыхал четыре выстрела...
— Все правильно, — выкладывая добычу на лавку, подтвердил я. — Один раз стрелял по вальдшнепу, три — по гусю.
— Сергеич, с тебя причитается...
— За мной дело не станет, ставь рюмки.

НЕ ГУБИ ВЕСЕННЮЮ ПЕСНЮ

Утром на рассвете я пошел отыскивать певуна-тетерева.

— Авось и в этот раз повезет, добуду краснобрового косача, — выложил я свой план Барышеву.

Степан промолчал, задымил как паровоз сигаретой.

Еще по-темному я перебрался на противоположный берег Скромницы. У мостика с омутка поднялись две кряквы. Сразу за речкой начинался бугорок-пупок, как называл его Степан, с мелким ельником. Под елочками в тени лежал еще снег. Ближе к краю он был густо испещрен тетеревиными набродами. Вот где скрывается косач, теперь-то, решил я, добуду!
Когда вернулся в деревню, Барышев пилил дрова одноручной пилой.

— Сергеич, что разведал? — оторвавшись от работы, выпрямился Барышев.
— Отыскал точок косача, которого слушали утром. Полагаю, что завтра у нас с тобой будет суп из петуха. Свежатинки, поди, давно не пробовал?

На мое хвастливое заверение Степан никак не среагировал, не высказал простого одобрения, сморщился как от зубной боли.

— А я-то думаю, отчего это косач замолчал? Оказывается, ты его спугнул, и какая-то тоска проникла мне в душу. Войну прошел, ничего такого сентиментального не помню. А когда косач перестал петь, стало грустно, когда подумал, что завтра умолкнет еще одна весенняя песня.

— Барышев как-то по-детски нахмурился. — Извини, Сергеич, но уважь старика — не стреляй косача. Он, может, остался один во всей округе, других что-то не слышно.... Возможно, этот еще сумеет отыскать подругу — и в наших местах выводок появится... Уважь старика!