Офф-роуд, гусь и утиная верность

Весна в этом году выдалась странная. Во второй половине апреля все еще было завалено снегом, в ложбинках на поле его еще было по пояс, на ровных местах — выше колена, и открытие охоты срывалось...

Давай быстрей вылезай и меня вытаскивай, а то батя сейчас вернется, ввалит нам по первое число! — тороп­ливо сказал Серега.

Я тяжело вздохнул: от судьбы не уйдешь. Вторую весну подряд мы с Ежом (Сережкин псевдоним в кругу особо приближенных) засаживаем машины на нашем любимом гусином поле. Причем так по-дурацки, что даже обидно — за рулем внедорожников мы уже много лет. В прошлом году Константиныч изрядно на нас поорал, пока мы откапывались, домкратились и выдергивались тросами. Теперь мы умудрились «утонуть» практически в черте нашего будущего лагеря, едва Володя уже со спокойной душой ушел на поле наметить места для окопов…

Неделю назад мы уже были на этом месте. Гуся тогда еще и в помине не было. Но возвращаться с открытия сезона ни с чем в осточертевший за зиму мегаполис никому не хотелось, и мы, пробив толстенный слой снега машинами, съехали с дороги в лесок, раскопали места под палатку, под тент для столовой и прожили сутки под ярчайшим солнцем и огромными звездами в глубоком снегу, просто бегая по округе на охотничьих лыжах и готовя еду на костре и газовой плитке.

И все последующие семь дней, не в силах усидеть в городе, мы по вечерам выезжали к полю посмотреть, сходит ли снег, а заодно пробирались на лыжах к вальдшнепиной тяге, но… как сказал Белозеров на вопрос Сережки о том, куда пропали кулики: «Серега, тебе охота в этих сугробах за девчонками ухлес­тывать? Вот и они не дураки!»

Впрочем, даже это безрезультатное лазание на лыжах по последнему снегу доставляло нам огромное удовольствие и дарило маленькие радости открытий. Все поле и опушка были испещрены заячьими и лисьими следами, значит, зимой дикая жизнь тут кипит совсем рядом с людьми: ближайшая деревенька Пречистино — вон она, у дороги, на краю поля!

В поисках места для нового лагеря мы вышли на другой, верхний край поля, за которым начинается пойма маленькой очаровательной речушки Санды. Здесь растут только кустарник да одиночные, просторно разбежавшиеся редколесьем березы, сосны и дубки. И тут Серега под одним из дубков нашел большущую кучу лущеных сосновых шишек, а одна из них была вбита в расщелину ствола над землей.

— Ребята, идите сюда! Тут столовая дятла! — смеясь, позвал он.

Ну конечно, дятел! Клест не стал бы переносить шишки с дерева на дерево, он шелушит их «по месту», просто перелетая с ветки на ветку. Закреплять шишку в дупле или щели — это манера дятла. Какая прелесть, без улыбки смотреть было просто невозможно. Таскает шишки вон с той ближайшей сосенки, вбивает в щель и потрошит.

Мы рассмеялись, представив себе эту картину, и тут же, под этим же дубком, увидели цепочку тетеревиных следов и ванночку, выкопанную тетеревом на освободившемся от снега и чуток оттаявшем участке земли. Не на току ли мы собрались вставать?! Тщательно осмотрели редколесье, но других следов тетеревов не нашли. Ладно, пробиваемся на машинах сюда.

В тот раз мы замучились ходить на лыжах по чересполосице последнего набухшего снега и оттаявшего грунта, а на обратном пути, уже в темноте, Сережка прямо в лыжах провалился сквозь протаявший снег в глубокую яму, заполненную талой водой. Наконец, мы вылезли на дорогу к машине, загрохотав лыжами по твердому покрытию — «Стою на асфальте я, в лыжи обутый…».

И вот теперь, неделю спустя, в тридцати метрах от «дятловой столовой» оба наших внедорожника лежат на «животах» в глине, которую мы раскатали и растоптали в жидкое месиво, пытаясь вырваться в раскачку и поднять машины за колесные диски и мосты длинными рычагами, вырубленными из берез. Вернувшийся Константиныч смог произнести только одно слово: «Идиоты!» и возился с нами в грязи еще четыре часа, пока я наконец не сказал:

— Все, шабаш! Ставим лагерь, копаем, маскируем засидки, запасаем дрова! Глина пусть подсыхает, потом вытащимся.

Так и поступили. Только резонатор я с кронштейна оторвал, да и то легко отделался, думал, сцепление пожгу, но нет (слава УАЗу!), даже не запахло ни разу, а ведь раскачка была жесточайшей! Сережку выдернул динамическим тросом, и мы, совершенно вымотанные, приготовили наконец горячий обед.

Первая гусиная зорька была безрезультатной. Видимо, гусь, сбитый с толку аномально снежной весной, прошел основной своей массой другими маршрутами, и теперь по горизонту виднелись только маленькие редкие стайки, торопливо машущие крыльями в своем стремлении на север. Даже не выстрелили ни разу и перед обедом пошли к разливам Санды строить шалаш для охоты с подсадной.

Пока строили, утка из всех сил орала у кромки воды и дергала нагавку, пытаясь взлететь, а вокруг нарезал круги какой-то сумасшедший селезень-маньяк. Ну и ну!

Оставив Белозерова в шалаше, ушли в лагерь. И только отдалились шагов на сто, как позади грохнул Ромкин «бекас». Мы переглянулись и пожали плечами. По кому это он, интересно, палит? А Рома к вечеру притащил в лагерь здоровенного селезня — того самого, нетерпеливого. Ну, с полем, братцы, пошли дела кое-как!

Едва забрезжил рассвет, я оделся потеплее, взял корзинку с подсадной и ушел в шалаш, а ребята вновь залезли в окопы. Тянуло слабеньким, но жестким ветерком, и я даже маску на лицо надел, чтобы нос не мерз. Утка весело плескалась на разливе, то и дело кричала осадку, но кому — не понятно, селезней не было.

В полной тишине, если не считать возни подсадной, прошло около двух часов, и вдруг, именно вдруг, как снег на голову, прямо над шалашом раздалось ответное кряканье, свист утиных крыльев, тут же мощное гоготанье, затем плеск воды, и надо мной, метрах на двадцати, пронеслась стайка из нескольких белолобиков, делая крутой разворот к полю, к нашим чучелам и окопам. Меня вроде как даже волной воздуха в шалаше обдало, а со стороны поля донесся звук Володиного манка.

Оторопев от этой какофонии звуков и каскада событий, я проводил взглядом гусей, перевел его на подсадную и аж подскочил, едва не снеся шалаш. Селезень сидел рядом с уткой, разве что только не обнимая ее крылом.

— Кыш, твою...!

Селезень взмыл с воды и понесся прочь в сторону, за прибрежные кусты, я попытался его достать, но промазал. И одновременно позади на поле загрохотали выстрелы. Ого, какая канонада! Я привычно различил Сережкин дуплет и за ним быстрые тугие хлопки Володиного полуавтомата, в которые тут же вписались с паузами резкие выстрелы Ромкиного помповика. Потом все стихло. Вот это да, вот так комплексная охота!

Убедившись, что утка не попала под осыпь моего торопливого выстрела, я достал рацию:

— Вы там как?
— Да мимо, черт бы его побрал! — ответил хрипловатый голос Константиныча. — Только Сережка одного взял!

Ну так это ж совсем другое дело! Есть у нас и в этом году гусь! А за количеством мы и не гонимся никогда. Осталось теперь только мне отметиться, ибо Константиныч вчера вечером все-таки двух вальдшнепов с тяги принес. И еще через полчаса рядом со мной в шалаше лежал наконец замечательный селезень, старый, сильный, с двумя элегантными черными завитками на хвосте. Он был явно очень опытен и осторожен, сделал над уткой и шалашом несколько кругов и сел на воду за поворотом реки, за кустами, откуда долго перекликался с подсадной.

Не дыша, высунув сквозь ветки только кончик ствола и очень не­удобно стоя на одном колене (иначе поворот реки не виден из шалаша), я долго ждал, пока он наконец выплывет в разлив. И дождался. Но наша уточка доброжелательно подалась в его сторону и встала почти на линию выстрела. Да что ж за невезуха такая!

Максимально отклонил влево линию прицела, выстрелил. Как и опасался, селезня накрыл только край осыпи, он рванулся прямо на куст, плюхнулся обратно в воду и замер, ошалело крутя головой, а утка с перепугу вытянула шею и распласталась на воде уже прямо между мною и селезнем.

За добытыми селезнями из шалаша не выходят до окончания охоты, чтобы не спугивать других возможных претендентов на подсадную, а своих погибших собратьев селезни не пугаются, но тут пришлось выскакивать наружу. Быстро добрал красавца и только взял с воды, как утка опять закрякала осадку. Метнулся в шалаш. На середину разлива опустилась очень красивая пара — крупный селезень и уточка необычайно яркой и светлой, прямо-таки королевской раскраски.

И я забыл, зачем пришел, полностью уйдя в созерцание одной из тех поразительных сценок, которые порою дарит охотнику мать-природа, впуская его в свой потаенный мир в награду за бесконечную любовь к ней и единение с нею. Селезня, несмотря на присутствие подруги, явно заинтересовала наша подсадная, зовущая его громко и страстно, и он несколько раз попытался приблизиться к ней.

Его законная половина каждый раз преграждала ему путь, и, в конце концов, селезень, показывая всем своим видом, что ему, собственно, по фигу эта чужая утка, отплыл за островок и замер там.

Но многоопытная подружка заняла позицию в проливчике строго между селезнем и орущей подсадной и тоже замерла. Я потерял счет времени и не знаю, сколько они так сидели втроем, но селезень вдруг отплыл от островка в дальнюю протоку, пытаясь подойти к подсадной кругом, по лабиринту между кустами. Ревнивая подруга немедленно разгадала его намерения и погнала вниз по течению речки, пресекая все его попытки развернуться.

Все это время селезень, хотя и был в пределах прицельного выстрела, но находился на струе — если б я даже его и достал, тушку унесло бы течением, но я в любом случае не стал бы стрелять. Нужно быть совершенно бездушным существом, чтобы лишить уточку селезня, которого она только что уберегла от супружеской измены, а может, и верной смерти!

Выдохнув и проглотив ком, вставший в горле от переполнявшего меня восторга, я разрядил ружье. Такое ощущение, что душа очистилась, если даже и было что-то на ней. Сложил стульчик, освободил подсадную от нагавки и усадил в корзинку. Все! Может ли лучшим образом и с лучшими чувствами заканчиваться
весеннее открытие охоты?!