Злоязыкие главохотовцы, частые пассажиры этого средства передвижения, прозвали его за медленный ход рыдваном, а при особом неудовольствии меняли в этом слове букву «д» на «г».
Как неудивительно, это была охотничья машина, несмотря на ее величественность, представительность и главное, – слабую проходимость по бездорожью.
По статусу эта машина в СССР стояла на втором месте после «Чайки» и свидетельствовала о важности владельца или седока.
Как приобрел «ЗИМ» Михаил Николаевич, я доподлинно не знаю.
Но дотошные друзья уверяли меня, что автомобиль Кирсанову подарил С.В. Михалков, записав при этом долг в большую амбарную книгу.
Там много было записей, и вносил их туда известнейший поэт и писатель всех как безнадежных должников, без всяких иллюзий в отношении платежеспособности дебиторов. Но это было во времена сновидений, как говорят австралийские аборигены, когда начинают рассказывать свои мифы и легенды.
Так или иначе, Михаил Николаевич считал эту машину своей. Ездить на ЗИМе было очень приятно. Автомобиль обладал необычайной плавностью хода и будто не едешь, а плывешь по тихой воде. Оборудован он был рамой и вместительным кузовом, в котором свободно помещалось семь человек с водителем.
Правда, двое мостились на удобных откидных креслицах. Кожаные сиденья подчеркивали класс машины, обитой изнутри тонким дорогим сукном песочного цвета. Но однажды на охоте, садясь утром в автомобиль, мы заметили лоскуты свисающей обивки и жестяной не прикрытый тканью потолок.
Оказалось, что хозяин на ночь оставил в машине трех лаек: суку и двух кобелей. У самки случилось обычное природное явление, и кобели в пылу сражения оставили салон без обивки. Это не повлияло на предназначение машины, а по-моему, только укрепило.
Стало как-то свободнее и менее стесненно. Теперь это была настоящая охотничья машина, которая не только охотников возит, но и служит полигоном для размножения собак.
Охоту Кирсанов сделал целью своей жизни. Как только он узнавал, что где-то открывают охоту раньше других мест, немедленно ехал туда. Будь то Грузия или Дагестан, Архангельск или Кострома, перепела или кабаны, глухари или медведи, ему было все равно, лишь бы на законном основании поднять ружье на ту или иную дичь.
Он был замечательным человеком, очень спокойным и уравновешенным. Военврач в отставке в чине подполковника он прошел всю войну и повидал всякого и оставшуюся жизнь посвятил только охоте.
Он очень заботился о своем здоровье, обладая внушительной фигурой, не бегал и быстро не ходил, а медленно, обстоятельно выдвигался на номер или залезал в шалаш. Как он при такой комплекции забирался на лабаз, чтобы караулить медведей, представления не имею.
Михаил Николаевич написал интересную книгу «Охота и здоровье», которую ему помог издать все тот же С.В. Михалков, причем очень приличным тиражом (50 тыс. экземпляров). Экземпляр с дарственной надписью имеется в моей библиотеке.
Поехали как-то раз на кабанов на запад от Москвы, недалеко от столицы, на известном «ЗИМе». По дороге Кирсанов на правах старшего и старого друга принялся подтрунивать над Петром Петровичем Глебовым.
Это ты сейчас стал знаменитым и денежным. А помнишь, как домой из театра приходил, а жена тебе говорила: «Петя, ну что мне твои цветы. Их девать уже некуда. (Цветы вручали ему поклонницы после каждого спектакля.) Ты ведь в штопаных штанах ходишь. Зарплата – 115 рублей. У тебя две дочери на выданье», – продолжал выдавать семейные тайны ядовитый друг.
Петр Петрович не возражал, но то ерзал, то смущенно улыбался. Под конец Кирсанов смягчил пилюли и добавил: «Ты теперь у нас один на весь Союз такой. Только тебе одному одним указом и орден Ленина дали, и народного артиста присвоили». Сворачиваем вправо и, проехав пару километров, вижу указатель «Глебово».
«Петр Петрович, – спрашиваю рядом сидящего Глебова, не твоя ли усадьба? Он кивает головой. И как, в революцию не сожгли?» – продолжаю приставать. «Нет, не тронули. Мою матушку местные крестьяне уважали, и она к ним хорошо относилась. Сколько смогла, столько там и прожила». На том и разговор окончился.
Приехали к егерю. Взяли его в машину и еще молодую лаечку втиснули на колени и тронулись за кабанами. Снегу немного, декабрь. Остановились посредине одной деревни, дали команду на выход из машин. С нами еще «Волга» была.
Я первым выскочил, а тут новая команда садиться в машину, скорей, скорей. Что-то там руководители переиграли, и поехали дальше.
Отъехали пару километров и опять команда: на выход. Собрались и разделились на стрелков и загонщиков. Лес еловый по буграм и уклонам. Разобрались по номерам. Петр Петрович недалеко от меня встал, а за ним остальные. Мне край достался.
Егерь с собачкой и местным охотником ушли в загон. Хорошее стадо кабанов загонщики подцепили, но в середине оклада оно рассыпалось на одиночек и небольшие группки. Отличный кабанчик выкатывает на Петра Петровича, и он бьет его дуплетом.
Тот юзом пошел по уклону и завалился под большую елку. Отличный почин! Слышу, егерская лаечка впереди меня кого-то крутит в густом невысоком ельнике, который вырос на небольшой полянке среди крупного редкого леса.
Собачка работает, старается, но ни кабанов, ни загонщиков увидеть я не могу. Вот и загон кончился, а собачка работает. Любопытство меня заело, и потихоньку, краем пошел на лай, благо стою последним.
Подхожу к еловой поросли, увидеть ничего не могу и тут под ноги мне будто стул поставили. Высокий свежий пенек. Видно кто-то ель своровал. Встал я на пень, и отлично мне стала видна вся еловая куртина.
Посреди нее елочки пониже и пореже, с проплешинками. А меж ними пара крупных подсвинков ходит не торопясь, и крутит их наша лаечка. Начал я выцеливать кабанчика, да боюсь собачку задеть. Пока высматривал да выцеливал, вижу Глебов подошел и встал на краю куртины.
Машу ему рукой, показываю, чтобы дальше он не ходил и остался стоять на краю. Его гвардейского роста все равно не хватало, чтобы увидеть кабанов. Понял он и дал мне отмашку.
Наконец один подсвинок подальше от лаечки отошел, и я ударил его по шее. Он остался на месте. Второй кабанчик после выстрела, как шило, проткнул еловую щетку и кинулся чуть ли не в ноги к Глебову. С первым выстрелом он поторопился и промазал, а вторым – накрыл хорошо и упал подсвинок на чистом месте на голубой снежок с иголками.
То-то радости было. Пожали руки друг другу да обнялись. Тут и егерь подтянулся, и мы его благодарили и особо хвалили и ласкали лаечку.
А потом был вечер. У егеря дома хозяйка жарила дичину и прочее. Закуски да еда всякая с нами в рюкзаках, как водится. Все на стол было положено и поставлено. Уселись к горячему да к холодному и приняли за удачу по одной, другой, третьей стопочке русской водочки.
Стрелков все поздравляют, и каждый старается с Петром Петровичем чокнуться и сказать ему похвальное слово. Совсем разомлел от похвалы мой артист. Прижался спиной к стене, ворот клетчатой рубахи расстегнул, улыбается.
Уж так расчувствовался Глебов, что начал отрывки читать из «Тихого Дона», любовные монологи: «Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым».
Потом грустное начал: «Чужая ты какая-то. Ты, как месяц, – не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся». Смотрю, слеза его прошибла, с угла глаза катится, а он все читает.
Замолчали мы все, и самые неуемные говоруны языки присушили, рты позакрывали, слушают. Ишь, как охотничья удача распалила артиста, до нутра достала. Вдруг Петр Петрович будто очнулся, а мы молчим, и сказать ничего не можем. Хорошо-то как, Петр Петрович! Замечательно!
Комментарии (0)