Видал ты моржа живого?
— Где же мне его видеть, старик?
— И то, парень, негде. На картинке-то вон он у тебя, похож же. Большой ведь он у нас живет; касатки только поменьше-то, а то все эти белуги, нерпы там, зайцы, лысуны — все помельче его. Одно тебе сказать: жиру из него пудов по 15, по 20 вытапливаем, из больного-то. В продаже его и с тинками (клыками), и с харавиной (шкурой) рублей в 50 на серебро считай. Вот он какой! Даром что некрасивый да неуклюжий, рыжий весь и сверху перепонка такая, сеткой с волосами же — алаперой зовем (с битого снимаем ее, и легко таково!); головища большая, на морде щетины насажены, что усы у кота, шея толстая, словно бревно проглотил, в плечах широкий, да грудастый такой — богатырь, что вон в сказках рассказывают, да и все тут. Вот эдакое-то чертово чудище еще страшнее кажет, как ты ему в морду взглянешь: глаза (маленькие пущай), так все и налились кровью, словно бы вон от пьянства у которого лихого человека; а не видит, ничего-таки не видит глазами этими — слепой, значит! Нос-то у него и небольшой, и кверху вздернут, и воду в ноздрях держит, и высоко выбрасывает, а погляди-ко, какой он на нос-то лютый, коли по ветру пойдешь. Так уж и норовим подходить, когда ветер от него тянет. На груди у него катары, словно две ноги, коротенкая да толстая, а изо рту-то к ним идут тинки — ими он и страшен нам. Вот он какой! Недаром морским чудищем прозывают.
Ходят они от веков стадами — юровами такими, кожами зовем, и все чаще там, где духу человечьего меньше. На Колгуев, к примеру. Самоедские семьи на житье в недавнюю пору выехали, и зверя нынче меньше ходит; у нас на устье, на Тиманском берегу, где жилья наставилось много, не слыхать моржа, разве уж который блудящий, когда все его юрово перебито, да и то редко. Ходят они больше на Матку, и ходят по весне да полой воде. Тогда и добывать трудно: по летам бьют его в воде. Проедают на ту пору кожу ему ковшаки — червяки такие, в конец перста — столь толсты! Тогда лезет он на берег костливый — чесаться. Лежит до грозы: грянет гром — не любит его, сейчас побратается в воду. По осеням морж на льдины идет, и ложится казак с казачихой, кучиться, париться — детенышей выводить, значит. Душину они в ту пору пускают такую, что нос зажимай да и беги на край света; больно смердят они, потому и лежат друг на дружке — сказывают все в одно слово — больше четырех недель: видали же наши! На ту пору мы вот по духу-то и узнаем, где они там по берегу-то залежку свою сделали — это к осени. А летом известно: выстал он из воды, ухватился за берег, алибо за край льдины тинками, приподнялся, выполз на берег — и ляжет тут, у самой воды, и спит. Другой выстанет рядом, тоже ляжет, третий опять, четвертый... А выстал который да видит, что другой залег уж тут, он не поглядит, в другое место не пойдет, а возьмет тинками да и отодвинет и сам ляжет на его место. Эдак-то накладут они такую залежку, что который первый выстал, версты за две уж от берега очутится. Это в хорошие годы! Спит морж крепко, шибко крепко, потому знает, что сторож (у них тоже, что у гусей, всегда сторож) своих не выдаст: услышит дух человчий — сейчас своим голосом скажет: «Близко-де, ребята, спасайся!» Тут только бульканья считай; почнут опрокидываться ко дну, затем ближе к краю и спать ложатся. А не спят когда, от безделья потехи затевают: возятся, колют друг дружку тинками, и нет того тинка, на котором бы зарубок не было понаделано: всегда этого много. И спит ли, не спит ли морж — ревет бычачьим голосом: у него это первое дело, без того не бывает. Все воет, ревет вот, и потому опять узнаем, по реву-то по этому, где они наледицу сделали, где их много, значит. А заслышали дух ихний, алибо рев, да особливо когда ветер от них, тут уж мы, известно, не даем маху: тут-то нам и праздник великий, и веселье. Успеешь лопатинку на себя, какая под руку попадется, надеть, да и на обнаряд, не думая, не гадая долго. Спихнем лодочку стрельную на воду, прихватим с собой кутило, моржовку безогменно и поплывем ко льдине ли, к берегу, где только учуешь зверя.
Ездим больше двое: один гребет взад от себя, чтобы меньше шумела вода, не разбудила бы зверя. Я завсегда стою с кутилом наготове, потому люблю забаву эту. Тут наглядка первое: весельщик умей тебя так к зверю подвести, чтобы весь он лежал перед тобой как на ладони, всего бы его тебе видно было. Подъехали, например, обманули сторожа (этот, известно, все караулит: опустил эдак голову, думаешь — дремлет; смотришь — опять поднял, и опять слушает); к самому зверю подъехали. Вижу я его: спит, скорчившись, по своему обычаю. Знаю, кутилом так-то его не возьмешь: проскользнет хоть какой острой носок между морщинами. Кожа его — известная кожа: толще ее и на свете есть ли? Промахнуться — стыд; по-моему, пусть промахивается малой ребенок, а не наш брат. Я вон на веку-то своем на руку за вторую сотню разбойных-то моржей считаю. Вот потому, как ты подъехал, буди моржа, крикни шибче, сколько мочи хватит, как на лошадь: тпру, мол, тпру! Крику этого он не любит, сейчас испугается, вздрогнет, проснется, спрямит, значит, складки на теле, и тут ты только что глазом мигай, принимай моржа — бросай ему в зашеек спицу. Зверь сейчас трусу праздновать: наутек! Тут метальщик успевай трос выкидывать с баклажкой в ту сторону, куда морж упал; а весельщик умей вовремя отскочить, отгрести лодку, а то упадет зверь в суденко — добра мало.
Комментарии (0)