Червонным золотом загорелись вершины огромных лиственниц. Какие резкие цветные контрасты выступают на горах Крестяхского перевала! Вершина — лиственница в своем золотистом осеннем наряде; средина — темно-зеленая ель, а низ — мрачный, черный, отталкивающий горельник.
Лошаденка — низкорослая якутка — с трудом переставляет ноги, ловко лавируя между громадными выбоинами на дороге. Возы кидает из стороны в сторону на дьявольски разбитой гати из тонкого накатника, не поправлявшейся добрых сорок лет.
Мой попутчик тунгус, пожилой мужчина, подъезжает справа, соблазняет спешиться и идти впереди обоза. Да, пожалуй, так лучше и спокойнее. Привязываем «верховых» коней к груженым телегам и стороной, еле заметной тропкой быстро идем в гору. Тайга замолкла. Ветер стих, облака, растягиваясь и утончаясь, растворились в бездонной голубизне неба.
Вот с неприятным шипящим чирканьем из-под огромного, сваленного бурей дерева выскочил небольшой коричневатый, с темными поперечными полосами хвостатый зверок. Быстро пробежал по сваленной лесине, держа пушистый хвостик трубой, остановился, усевшись по-беличьи на задних лапках, и, недовольный нами, быстро забрался на сучок высокого дерева.
По-беличьи, дерзко-любопытно свесил мордочку и рассматривает нас. Гулкий выстрел прогрохотал в горах, раскатисто повторился далью, вызвав длительные отзвуки, постепенно утонувшие, растерявшиеся в глубине распадков. Зверок упал раненый, злобно щелкая зубами...
— Зря стреляешь, — говорит тунгус. — Это бурундук!
Он передает мне простыми словами жизнь этого маленького грызуна. Оказывается, бурундук — настоящий бич якутских полей. Здесь он таскает зерно, делая из него запасы на всю зиму. Зимует он в норках, не выходя до весны.
— Кобах (заяц)! — вполголоса говорит спутник и долго водит берданкой по частому, почти непроходимому молодняку лиственницы. Смутно ловлю и я быстрое мелькание полусерого, грязно-белого зайца. Торопливо бегу вперед, «прозевывая» летящего прямо над головой глухаря. Понятно, что изрядно волнуюсь. Но спутник успокаивает меня, говоря, что внизу горы, по тальникам речки Амнага «кобаха видимо-невидимо».
Поневоле прибавляешь шагу и чуть не бегом летишь по спуску среди осыпавшихся золотистых игол лиственницы. Спуск с чудесным видом на долину с вишневыми на солнце тальниками очаровательно хорош; но проходишь его слишком быстро. И вот мы в долине, у тальников...
Осенняя желто-серая некошеная трава сплошь избита зайцами: бесконечные сплетающиеся, пересекающиеся тропы усыпаны заячьим пометом. Уже по этому заключаешь о плотности заячьего населения.
Сплошные тальниковые заросли и кусты акаций и боярышника вместе с высокой, некошеной травой дают зайцу надежный приют. Не проходит и пяти минут, как из-под ног вскакивает пара зайцев. Два торопливых выстрела, обдающих неприятным ощущением промаха, и охота началась.
Раз с десяток запалил еще «мимака», пока подошедший тунгус своим спокойным, резонным разговором не привел меня в себя. Пришлось идти под его опекой. Вот слева, у небольшой лужицы, зашуршала осока и выскочил почти белый заяц.
Тунгус коротко, пронзительно-тонко свистнул. Заяц сразу присел и, поднявшись на задние лапки, запрядал ушами, смешно поворачивая, прикладывая и вновь приподнимая их. Выстрел — и заяц, перевернувшись, заскреб лапами по земле и траве, точно бессознательно обороняясь от чего-то.
От выстрела справа вскочил второй заяц. Свисток. Зая присел на мгновенье и, перекувырнувшись, заплакав по-ребячьи, пополз по боку. Тунгус быстро побежал к нему, по дороге спугнув еще одного. Тут уж я не сплоховал.
Выстрел навскидку — и заяц комком шлепнулся с неоконченного прыжка прямо на серединку куста боярышника. Еще минут двадцать ходьбы, и мной убито на «свисток» еще три зайца. Больше не в силах тащить я невольно сворачиваю на дорогу, наперерез громыхающему в добрых двух километрах сзади обозу.
Сбрасываю режущую плечо ношу и устало растягиваюсь на земле. Подошел и тунгус. Принес шесть штук. Куда же их девать? Надо охоту бросать. Симметрично раскладываю их вдоль колеи и, налюбовавшись, задремал на солнышке.
Тунгус будит и что-то говорит. Насилу пришел в себя. Слышу в распадке справа многоголосый вой и частые выстрелы.
— Охотятся якуты загоном на зайцев, — поясняет тунгус и приглашает меня пойти посмотреть.
Оставляем добычу и быстро идем к распадку. По дороге торопливо мелькают порой по кустарнику зайцы, но мы уже их не бьем... Но вот дошли. У огромного, вывернутого бурей обгорелого корня вековой лиственницы, притаившись, сидит якут. Невероятной длины, невероятного веса шомполка. Здороваемся.
Быстро заговорили по-якутски вполголоса. По взглядам понимаю, что якут расспрашивает про меня. Но разговор сразу прекращается.
Вылетевший на поляну заяц присел по «свистку». Долго, положив ствол на один из рогов пенька, целится якут. Как гром, грянул выстрел, и за облаком дыма нескоро разглядишь бьющегося в предсмертных судорогах зайца. Второй, вылетевший на смену убитого, срезывается мною.
Тунгус с моих слов поясняет якуту, что всю добычу мы оставим ему.
— Учугей (хорошо),— говорит якут.
Больше уж некогда болтать, так как загонщики близко и зайцы почти беспрестанно снуют по поляне и кустам. Тунгус остается помочь стрелять якуту, а я иду вдоль цепи. Вот у куста стоит грязный, оборванный седой старик, полуслепыми, трахомными глазами высматривает добычу и бьет тоже «сидячих» без промаха.
Правда, стреляет он из-за слепоты чуть не в упор. Неторопливо засыпает порох из роговой пороховницы, определяя заряд на глазок, не торопясь, запыживает сухим мхом. Также и с дробью.
В сотне шагов от него, тоже с шомполкой, его внучонок, паренек лет тринадцати. Недоверчиво, по-лесному, смотрит на меня, грязным рукавом стирая пот с бронзового лица и густых, как хорошая сапожная щетка, волос.
Привал. Стащили добычу. Убито около трех десятков. И это в один какой-нибудь полуторачасовой загон! Садимся. Угощаю папиросами. Курят все. Рассматривают и пробуют на прицел мое ружье. Хвалят... Тунгус переводит, что в этом году огромный заячий набег. А то бывают года, когда зайца не видно совсем.
Однако пора подыматься. Долго и упорно приходится отбиваться от «доли» в общей добыче.
Усталый, довольный, с трудом догоняю обоз на привале и, не дождавшись чаю, сладко засыпаю на солнцепеке.
Комментарии (0)