Изображение Год на Севере
Изображение Год на Севере

Год на Севере

Из собраний Павла ГУСЕВА. Продолжение. Начало в №4/2015

Морж смирен на берегу-то, пожалуй, и спать охочий, и человечьего духу боится, а встретится с тобой глаз на глаз, уважения не дает большого: сейчас в драку. Он тебя под лапу сгребет да в воду утащит, либо тинками-то прошибет лодку — всех в море пустит.

С ним умеючи надо, потому раненый он гневен, раненый он что бешеный, буян; сунется в воду и опять кверху лезет, затем что рассол ему разъедает рану, а баклажка свое творит: далеко вглубь не пускает. Он смекнет это и сейчас начнет баклажку тинками бить, да как обручей-то вплотную насаживаем на ней, так ничего он тут и не делает, только досыта натешится. Вот и все!

А выстанет он из воды, даст духу, тут ты опять не зевай, бери его на затин. А на затин взять тут, надо тебе говорить, дело большое. Это дело не всякий сможет, сноровка великая требуется: первое тебе — умей вовремя из лодки на берег или на льдину выскочить; второе — умей пешню крепко упирать и угоди поскорей обмотать на нее трос; третье — от тебя большой силы в этом обряде требуется; ну уже и о другом ни о чем не думай и на тот час не робей.

Сумеешь пешню упереть вовремя — зверь не уйдет от тебя; кинуться не кинется, редко же это бывает, а выставать станет чаще, чего и надо. Походит-походит в воде колесом, да все в круги, и выстанет, потому трос задержит его на глубине, а уж там, известно, упереться ему не во что, а силой тут ничего не сделаешь. Выстал зверь — ты опять держи ухо востро, знай наматывай трос на пешню больше, лучше, ближе к концу и к зверю.

Он в воду ушел, а ты на пешню налег да придержал ее крепче; он опять выстал, а ты еще круче навернул троса. А доберешься до баклажки, зверю идти некуда: в воду не пускает его затин, да опять же он и натомился, крепко изустал. Тут ему стреляй в зашеек, там у него кость тоньше (на висках ее не пробьешь, расплющится пуля, а толку не будет). Не угодишь пулей — зверя лютее не бывает: он и ревет на ту пору зычно, что уши ломит, на льдину лезет, пугает тебя всяким делом, пока ты его не уложишь вовсе. Тогда его бери на каток (ворот) и кати на льдину, что сальную бочку, тут твоя сила нужна и ничего уже больше!

Свежуем (пластаем) мы их всегда на льдинах, тут же…

 — Не страшен тот морж, у которого тинки вместе идут; страшен тот, у которого тинки врозь пошли, — продолжал мой рассказчик, как бы отвечая на мою мысль. — Этого и зовем мы разбойником. Страшно с ним глаз на глаз сходиться, когда он лежит перед тобой, а ты пешню свою держишь в руках наготове, а всадил ее, на берег выскочил — тогда с сердца что гора свалится, словно из бани вышел. Так — на затине. А то берем мы их еще на заколках. Это уж очень любопытно бывает, тут, словно под пьяную руку, в плясе ходишь.

Помнишь только одно, что тебе весело, сердце твое от радости надрывается, и ничего другого не видишь и знать не хочешь: одного зверя дубиной пришибешь, другого... Третьему зверю в зашеек спицой угодишь, четвертого уходишь. Один потом с перепугу заторопился, через голову перекувырнулся; другой тоже пополз на катарах своих, да не смог. Толкает неуклюжей тушей своей боковых и передних...

И ты ревешь блажным матом — сколько силы хватит, — пугаешь их, и они со страху воют и оборониться от тебя не смогут, не сдогадаются. И смешно и приятно! Эдак-то вот, в доброй час, ползаколки и наколешь целой-то своей артелью; станешь после счет им подводить — оно и благовидно.

Водки-то уж после того на радостях-то великих и не жалеешь: пьешь ее в великом числе. С эдакой работой хоть бы и век вековать! Это ведь совсем не то что... потащит тебя зверь с карбасом да почнет вертеть да мотать из угла в угол, из стороны в сторону. Ладно, коли коршик сумеет подладиться к зверю или ты успеешь догадаться да буек к оборе-то привязать (буек этот после покажет, где зверь возится) да в доброй час скинуть его во воду.

А то бывало и так (да и зачастую!), что и заматывал зверь, таскивал карбас-от ко дну. Там и складывали промышленнички наши свои буйные головушки, бесчастныя сердечушки. Бабы после, сколько ни реви на погостах, тут ни в чем не помогуг. Так-то!...

— Вот тебе все... про Матку! Не сказал, однако, что живет там еще ошкуй, да тому всех лучше. Полежит на солнышке, в воду сходит за рыбкой, моржевыя залёжки заприметит— сейчас на обман сзади ползет к ним и норовит всадить свои когти в загривок. Бесится морж, а везет да стонет: везет и в воду, везет и опять на берег, коли не усноровит ошкуй переломить его до воды поперек. Силен ошкуй (белый медведь — Ред.), на то и ноги коротки, и вся сила его в ногах этих; а нападать на человека не охотник.

Разве уж глаз на глаз по нечаянности сойдемся. Бьем мы их мало, хоть и хорошее сало они дают... После Успеньева дня к Рождеству Богородицы домой бежим, а там уж известно, и сказывать не стану! — так заключил свои рассказы куйский мой собеседник про разбойные промыслы; разбойные потому, что и сам промышленник, отправляющийся на Новую Землю, из глубокой старины зовется разбойным человеком.

Разбойну свою, состоящую, кроме главного продукта — сала, из клыков и шкуры, продают поморы в то время года, которое издавна русский народ богато обставил еженедельными торгами, ярмарками, базарами. Зимою свозят они промысла свои на ближние торги: кемские промышленники в Шунгу, мезенцы и печорцы в Пинегу на Никольскую ярмарку, на Вагу, в селение Кривое; но большая часть промысла идет в руки чердынцев, приезжающих сюда обыкновенно по летам.

Что еще почитать