Мясо с горчинкой

Сосед бычка растил, выхаживал, почти два года. Почти два года сена давал вволю, по осени тыквы не жалел, картошечки крошил, предварительно сполоснув тёплой водичкой. Зёрнышек сыпал, комбикорма.

- Ромка! Ромаха! У-ух, какая у тебя шея!

Трепал по тёплой, шелковистой шерсти. Шея и грудь бычка отливали серебром, почти небесной белизной. Остальное же, - ночи, самой тёмной, чернее. Красив, Роман.

Любил, одним словом, холил.

Морозная осень прикатила, - ранёхонько. Землю заколдобило, гукает под кирзачами, будто по пустой бочке идёшь. Снегу не было, да, и не ждали его, снег-то. Он в этих местах поздно падает, считай, к новогодним праздникам. Но и землю так не схватывало, - рано вроде. Другой год, на грязищу от осенних дождей, снег-то плавно присаживается, а тут заковало, заморозило.

Николаша дня три вокруг стойла ходил, косился, то на быка, то на небо. Воздух ноздрями ловил, только что на зуб не пробовал. Бык тоже, жевать перестал, башку лобастую поворачивает за хозяином, влажным носом тянется, - дивится, что не ласкает тот, мимо взгляда торопится.

К вечеру сена чуть бросил, на два жевка, пойла, вообще, не дал, - чтобы к утру кишки очистились, а то пропорешь, ненароком. Когда кишки пустые, то и проткнуть нечаянно не страшно, не попрёт говнище наружу. Да и чистить легче, для колбаски – кровяночки. Ушёл в деревню.

Загрустил бычок. Это только люди считают себя мудрыми, проницательными. Остальные, рядом живущие, - тупые, бездушные твари.

Может оно и правда, может, и бездушные, однако чутьё у тварей этих, далеко людское превосходит. Опережает.

Загрустил, клочок сена не тронул. До утра вздыхал тяжело, утробно вздыхал, переминался с ноги на ногу. Шарахался по загону всю ночь, кур пугал, что за стеной, в тёплой стайке.

Петух не дождался до шести, забазланил без четверти, что никогда раньше за ним не замечалось. Точный был петух, старый уже.

Николаша и не ждал, когда петух заголосит, давно уж на ногах. Уже и чаю попил, посидел у окошка, заглядывая в ночь, снова пошвыркал, конфетку пососал. Выдавил между губ сладкий камушек обратно на фантик, завернул и бросил в вазочку.
Обулся под порогом, нарочно не торопясь. Снова глянул в ночь. Ещё посидел чуть, телогрейку натянул. Шапку взял и стоит.

Из комнаты голос жены:

- Ты, прямо, как на войну собираешься. Ночь не спал и мне не давал.

- Цыть ты, если… Я его с ладошки выкормил. Будешь мне…

На дворе ещё совсем темно. Чуть полоска появилась на востоке, но это ещё и не грань меж ночью и утром. Это только знак о том, что ночь не навсегда.

- Чего вылез на холод, сидел бы, чай потягивал. Не терпится.

В пригоне вздыхал бык, топтался по мёрзлым глызякам, - вчера даже не почистил.

- Вздыхает, сука, будто понимает всё.

Николаша прохаживался от забора к забору, зябко передёргивал плечами. Ловил себя на том, что тоже тяжко вздыхал. Прислушивался, - не идут ли работники, но утро раннее было тихо и морозно, никто не торопился к нему на помочь.

Раньше в деревне часто созывали помочи, как-то дружнее жили, что ли. Кому баню скатать, кому сено сметать. Даже если кому-то фартило рыбой обловиться, или уток настрелять, тоже помочь собирали: рыбу чистить, уток чередить.
Конкуренции не было, вот и не боялись друг-друга. И телевизоров не было, - общались.

Вот и сейчас, Николаша пригласил мужиков, чтобы помогли быка забить. Дело, как будто, не особо трудное, но хлопотное. Без умения не больно приступишь. Если раньше у рук не было, то и напортачить легко можно, сговнякать мясо. А извозюкаешь неумело, так потом ни сам жрать не станешь, ни продать не сможешь. А как продашь кому, так и жди постоянно, что приедут морду чистить за вонючее мясо.

- Вроде светать собирается. Пойти погреться, что ли. Сказать, чтобы воды нагрела.

Вошёл, впустив клуб холодного воздуха.

- Мороз, что ли?

- Не то, что мороз, но мясо хорошо схватится, сразу. Воды нагрей, да тазы приготовь, под ливер, под кровь. Жир с кишок снимем, - тоже посудину.

- Да, знаю я. Впервой что ли.

- Знает она.… Знает.

- Ну, что ты себя изводишь? Что ты? Для того ведь и кормили, поплачь ещё. Я слышала, что, если жалеть будешь скотину, то она трудно умирает. И мясо, будто горчит, что ли. Ну, не то, чтобы горькое совсем, а будто с горчинкой.

- У тебя одно на уме, - мясо. А он там топотит по загону, вздыхает.

- Тьфу, тебе. Воду-то ставить?!

- Чего уж, ставь.

Снова вышел.

Бледность надвигающегося утра выделила из ночи толстые тополя, что стояли за забором. Заметно убавилось звёзд, и притухли они, будто кто фитиль привернул.

Тихонько подкрался к поленнице дров и выглянул.

Ромка стоял уперевшись рогами в прясло и, будто, глубоко о чём-то думал.

Спрятался за поленницу, аж задохнулся, оттого, что затаивал дыхание. Шапку натянул поглубже, торкнул калитку, - вышел со двора.

Уселся на холодную лавочку, нахохлился и застыл.

Мужики всё не шли. Уже и солнышко вылезло, и ветерок прилетел невесть откуда, куры разбрелись по двору, а их всё нет. Извёлся. Пошёл искать.

Только до магазина дошёл, сразу увидел: Нифан и Гусёнок на крылечке сидят, бражку из бутылки пластиковой сосут.

- Да, вы чего, мужики, договорились же?

- Всё, всё, идём. Чуток вот поправимся, - вчера перебрали малехо, сам знаешь, как оно трудно, на свежине-то, остановиться. А поросёночка доброго вчера опалили, хе-хе.

Николаша поморщился, глядя, как мужики вливают в себя мутную, неопределённого цвета жидкость. Ещё и крякают.

- Хоть бы закусили чем.

- Мы твоим Ромахой закусывать будем, хе-хе.

Промолчал, нахмурился только.

- Где пропали-то, воду уже второй раз согрела? Да, они уж пьяные, с утра-то.

Мужиков и, правда, что-то разморило чуток, - покачивались. Может, бражка попала крепкая, или на старые дрожжи.

- Не переживай, хозяйка, всё будет тип-топ, - мечи закусь на стол. Пока поворачиваешься, мы его уже почикаем. Глазом моргнуть не успеешь.

- Веди, хозяин, показывай своего бугая, хе-хе.

Нифан вынул из голенища нож. Ручка наборная, с прозрачными блестяшками, а спереди, возле лезвия, усики выгнутые, - чтобы рука не скользила. Красивый. Лезвие в засохшей крови.

- Вчера в работе был, - хорош.

- Может брусок, поточить чтобы.

- Не надо. Я им поросят по три штуки без оправы делаю.

Гусёнок, что-то и, правда, захмелел. Качнулся, окинул взглядом подворье:

- Ну, где Ромаха-то, чего время тянуть.

Николаша отрешённо махнул рукой:

- Да, вон же он, в пригоне.

Мужики дружно шагнули туда, куда махнул хозяин. Даже не приблизившись к пряслу, они вросли в мёрзлую землю, навалились друг на друга и замерли, упёрлись в немигающий взгляд быка.

Хмель, как будто, улетучился.

Нифан не глядя, пихал нож за голенище:

- Мы, как-то, больше по поросятам…

Гусёнок удерживал его, шептал в оттопыренное ухо:

- Чего ты зассал, завалим за милый мой. Я один раз видел, как дядька такого быка валил. Только надо кувалду, или колун. В лоб ему двину, ты сразу налетай и жилу ему, жилу, а потом кровь. И всё. Держи марку, справимся.

Николаша, чуть высунувшись, наблюдал из-за поленницы. Рядом топталась Манюня.

- А где жила-то, жила-то где?
- Да, где, в шее, где больше. Ты, главное, шею пили, там и жила и кровь.
- Здоровый, мля.
- Здоровый, я не думал. Надо привязать, чтобы он нас не забодал.

- Слышь, хозяин, фронт работ надо обеспечить. Бычару, так сказать, Романа, значит, привязать необходимо, покороче. И колун добрый, потяжелее.

Николаша покряхтел, потоптался на месте, достал из под навеса верёвку.

Ромка легко подставил рога хозяину и тот обхватил их петлей, притянул голову к верхней жердине прясла. Бросил к ногам работников колун на длинной ручке, торопливо скрылся за поленницей.

- Всё, отступать некуда. За нами.… Сам знаешь, что за нами.

Нифан снова достал нож, обтёр его о телогрейку, крепко сжал, приготовился.

Гусёнок приладился к колуну и, как-то по кругу размахнувшись, врезал быку по рогам. Один рог отлетел сразу, гулко брякнувшись об угол стайки. Обнажился белый, мягкий, внутренний рог, полилась кровь.

Бык ещё ничего не понял, он и боль-то ещё не ощутил, а Нифан уже налетел на него коршуном и пихал свой красивый нож в шею.

Или нож был туповат, или шкура излишне крепка, но нож не лез в шею, не хотел резать жилу и спускать кровь. Наконец, Нифан, всё же изловчился, прорезал шкуру и вогнал своё оружье по самую рукоять.

Ромка резко рванулся в сторону. Жердь, к которой была примотана верёвка, легко хрупнула пополам. Нифан отлетел в угол пригона и, задрав ноги, завопил. Гусёнок шустро заскочил на угол стайки, молчал.

Бык вымахнул на свободу, на бывшее картофельное поле. Встал, полуобернувшись, не мог понять, что происходит.

Гусёнок, со стайки, громким шёпотом:

- Хозяин! Слышь, хозяин! Ружьё надо, быстро, быстро.

Николаша мельком глянул на огород, где стоял весь в крови его любимец, да ещё и с ножом в горле. Кинулся в дом, едва сдерживая себя, чтобы не грохнуться в обморок.

Ружьё вынесла Манюня:

- Вот патроны.

Сунула ружьё и патронташ Гусёнку. Юркнула назад, в дверь. На стайке уже сидел Нифан, - закуривал.

Гусёнок лихо переломил ижевку, - не много ума надо, вогнал в стволы два патрона.

Началась охота.

Приложившись прямо с забора, охотник стал стаскивать в кучу стволы и цель, Романа, значит.

Грохнул торопливый дуплет. Бык шагнул раза три в сторону и снова уставился на людей. По рукоятке ножа тонкой струйкой сочилось.

- Выше бери, выше.

Это с крыши стайки корректировал напарник.

- Сам вижу, не впервой.

Торопливо перезаряжал ружьё Гусёнок.

Снова грохнул дуплет. Видно, как дробь секанула по чёрной спине. Большого вреда эта стрельба принести не могла, так как дробь была мелка, не крупнее тройки, а расстояние до «зверя» приличное, около полусотни метров. Но стегануло хорошо. Бык потянул верёвку вдоль забора, направляясь в степь, на зады деревни. Мотал головой и фыркал кровавыми соплями. Видимо нож всё же задел какую-то важную «жилу».

Охотник снова изготовил ружьё и, уже более смело, приступал к добыче. Правда, не на столько, чтобы не успеть ретироваться. Со стайки слез Нифан и тихонько подтягивался, помахивая колуном.

Следующий дуплет состоялся уже в чистом поле. Охотник подобрался довольно близко и оттого заряды ощутимо хлестанули по шкуре.

Бык побежал, неловко путаясь в своей же верёвке, падая на колени и снова поднимаясь. Побежал в болото, - оно сразу за полем, недалеко. Перед камышами встал, глянул в сторону дома и медленно скрылся в береговых зарослях.

Охотники прекратили преследование, о чём-то совещались. Вернувшись, объявили, что нужно ещё пару человек, - для загонки.

Николаша был совсем плохой, пил какие-то вонючие капли, рукой себя по груди гладил. К мужикам даже не вышел.

Манюня, сначала, наорала на мужиков, потом махнула рукой:

- Делайте что хотите. У меня бы мужик не загнулся.

- Ты, хозяюшка, прости нас великодушно, но дюже мы переволновались. Может, нам тоже, по капельке плеснёшь, чисто от нервенности.

- Я бы вам яду плеснула, да жаль, нету под рукой.

- И на том благодарствуем.

Мужики сбегали до Саныча, уболтали его на пол соски бражки. Там же, не отходя от кассы, оприходовали. Будто полегчало. Прихватили знакомых бичей, - в загонку пойдут.

Когда все ввалились на подворье, - челюсти отпали. В пригоне, где одна сторона была разворочена, стоял Роман. Просто знали, что это он, а так подумать можно, что чёрт из преисподни. На том месте, где был правый рог, висел какой-то измочаленный кусок кровавой плоти. Глаз заплыл кровью, и та же кровь сосулькой висела с нижней челюсти.

В шее пульсировала дыра от выпавшего где-то ножа. Кровавая дорожка тянулась по белизне шеи и пряталась в складках шкуры.

- Ружьё, ружьё!

Гусёнок пьяно шарахнулся в дальний угол ограды, где он сховал за досками двустволку. Патронташ уже лихо опоясывал его, патроны сами легли в руку.

От поленницы до пригона было всего-то десять метров.

Кучка дроби, от первого выстрела, прилетела в переднюю ногу, прямо в колено. Бык сунулся кровавой мордой в мёрзлый навоз, но, получив полную навеску дроби в кишки, резво вскочил. Глубоко прихрамывая, практически на трёх ногах, Роман снова удрал в камыши.

- Ты чё? Ты если не можешь стрелять, так и не берись. Найдётся кому.
- Кто это такой крутой? Ты, что ли? Видел я, как ты ножичком махал.

Бичи посторонились от таскающих друг-друга за грудки Нифана и Гусёнка.

На выстрелы выскочила Манюня, но быстро поняла, что вода ещё не скоро понадобится, вернулась в дом.
На тополях важно расселись сороки и пара ворон. Эта птица далеко кровь чует, вот и нахохлились, ждут поживы. В недоумении головами крутят: кровью пахнет крепко, да и только, клюнуть нечего.

Договорились, что охотник обойдёт по краю болота, в перешейке сядет. А мужики на него быка выставят, как на картине. Разошлись.

Бык и, правда, прихромал прямо на засаду. Дуплет, произведённый почти в упор, хоть и дробью, серьёзно подорвал здоровье Романа.

Он оторвался от преследователей, но бежать уже не мог. Весь в крови, которую было видно даже на чёрной шкуре, припрыгивал на одной передней ноге, тащился в сторону дома.

- Не забьём, так замучаем, хе-хе.

Гусёнок лихо закинул ружьё на плечо и вышагивал к деревне. Мужики тянулись следом. Нифан ворчал:

- Я уже выдохся. На месяц вперёд находился. Ножик, бычара, где-то выронил.

Ромка снова был в загоне. Лежал, тяжело отпыхиваясь. При каждом вдохе, на пробитом боку появлялись грязно-зелёные пузыри, выдавливались из рваных кишок.

- Во, давай, подкрадывайся и кончай его. А то уже жрать охота.

Бичи подвинулись поближе:

- Да, да, жаркое из свежатинки не помешало бы.

- Ща, будет вам жаркое, изладим, хе-хе.

Гусёнок взял ружьё наперевес и стал торжественно, но медленно приближаться к загону. Сзади шипели:

- Ближе, ближе подходи, он уже почти пропал, безвредный.

Ружьё к плечу прижал, дыхание затаил, а сам всё приближается. Место выбирает, куда влепит смертоносный заряд.
Бык встал. Так пружинно встал, будто и не болел вовсе. Глянул одним глазом на охотника, - мурашки по спине. Второй-то глаз кровью залит, страх.

Забыл Гусёнок и про жаркое, и про то место, что наметил себе для верного выстрела. Увидел такую гору окровавленных мышц, что невольно шаг назад сделал, и, торопливо выстрелил, будто отталкивал от себя взгляд.

Ромка в два прыжка долетел до стрелка и подмял его под себя. Что дальше делать, - не знал, не умел расправу чинить. Повернулся опять к пригону.

Стало видно новую дыру от заряда. Из отверстия медленно выходил горячий пар.

Едва передвигаясь, бык вернулся в стойло и сразу лёг. Стонал.

Гусёнка за ноги вытянули за огород. Непрестанно оглядывались.

- Чё, дышит?
- Дышит.
- Значит, жить будет. Я слышал, что охотники, они живучие.
- Вы тут посидите с ним, я в одно место слетаю.

Бичи переглянулись:

- Только ты не долго. А то, он тут окочурится, а я как-то к покойникам, - не очень.

Нифан торопливо ушагал.

День уже давно перевалил на вторую половину. Солнышко светило ярко, но тепла особого не было. Прохлада, даже лёгкий морозец, так и держался, дожидался мяса.

Нифан и, правда, вернулся скоро. Подъехал на УАЗике, с Михаилом.
Бичи испуганно поглядывали на стонущего Гусёнка. Он уже пришёл в себя.

Михаил вытянул из кабины своё ружьё, зарядил картечь. Неторопно побрёл к пригону. Ворчал:

- Вот дурная скотина, убежал бы в лес, глядишь, и пожил бы ещё.

Выстрелил один раз. Бык повалился на бок, распустился и замер.

- Идите, кровь спустите.

- Нет у него крови, нету. Вся выбежала.

Мужики насторожённо подтянулись, стояли молча и смотрели на поверженного зверя. Нет, какой это зверь? Ведь и, правда, звери в лесу. А это кто…

Долго мусолили, разделывая огромную тушу. Всё мясо перемазали, захватали грязными руками.

Говённый запах, никакими приправами, никакими вымачиваниями не отобьёшь. Но Ромкино мясо ещё и по другой причине есть невозможно было. Оно просто нашпиговано дробью. Да, дробью номер три.

Вот и получилось мясо с горчинкой. С крепкой горчинкой.