Несколько дней жизни

Охота на соболя с хорошей лайкой не сравнима ни с какой другой. Она вообще ни с чем не сравнима. Отдельными фрагментами и общей картиной она напоминает музыкальные произведения: и марш, и гимн, и оду, и кантату.

Утро, Иркутский аэропорт, меня встречает будущий напарник по соболевке, охотовед Шелеховского район­ного общества Сергей Владимирович Десятов. Сейчас заберем оружие и — в путь. Я же так давно рвалась на охоту на соболя!
И вот, наконец, мы выдвигаемся к очередному перевалочному пункту на нашем пути до Каторги. Нет, не до каторги, а до Каторги — ручья, на котором стоит одно из центральных зимовий второго нашего компаньона, — тоже Сергея, но Вадимовича и Богатова, который со всем грузом и провиантом зашел пару недель назад, чтобы успеть до нас пропилить тропы да наладить зимовья.

Переночевав в районном центре, утром, еще затемно, мы выдвинулись в крайнюю деревню на нашем маршруте, которая встретила серым, хмурым рассветом, будто недовольным нашим появлением. Заехали к одному из охотников, Сане Титову, который по плану должен был быть в тайге, но вышел на пару дней, чтобы найти своего центрового кобеля, устроившего себе внеочередной загул.
Лишний раз накормив перед дорогой, хозяева вывалили на нас текущие новости — снега пока мало, температура держится около –10, что для этого времени и мест тепловато, соболя немного, он прыгает из-под собак и легко убегает, так что добыть его нелегко, зато, несмотря на тепло, он уже «вышел»...

Саня вышел во двор проводить нас. Как же он вздыхал!
— Да куда же ты пойдешь?! Ведь двадцать шесть километров, и все в гору! Ведь еще рюкзак! Ты ж потом неделю не встанешь! Да еще ружье! Ох, ну как же ты доберешься?!
В конце концов, не выдержал уже Сережка:
— Да уж дойдем как-нибудь, чего ты… — Но Саня его не слышал.
— Вы обязательно переночуйте на Рице! (Рица — круглое, как таблетка, озеро, примерно на половине пути, там стоит жилое зимовье). Дрова там есть, продуктов тоже каких-никаких... Ох, ну как же...
Мы постарались поскорее сбежать, чтобы не поддаться панике.
— Я его таким никогда не видел, –пробурчал ошеломленный такими траурными настроениями Серега.

Но несмотря на эмоциональное прощание, дорога прошла относительно легко. Только раз хороший подъем вызвал у меня тяжелый вздох, но то было еще начало пути, и мы быстро добрались до «курганской вышки», от которой до зимовья на Рице было километра полтора в сторону. А выпив на привале полтора котелка черного кофе, Сергей вообще включил такой форсаж, что мне и времени не оставалось думать об усталости, и омрачало наше настроение только то, что через пару часов после выхода из деревни его кобель, Ачан, исчез.

Вторая собака, тоже «восточница», Дарза была все время в поле зрения, так что за ее внезапные отлучки беспокоиться не приходилось.
На Каторгу мы прибыли еще засветло и только-только успели затопить печку и поставить чайник, как с дальнего зимовья, что километрах в сорока от Каторги, на ручье Колыхтэй, прибыл Вадимович — на бурятском хитромордом коньке Запале и с четырьмя собаками, которые стоят того, чтобы уделить им толику внимания.

Со времени своего приезда в Иркутскую область, уже скоро как тридцать лет назад, Сергей всегда держал восточников, был и остается большим авторитетом в этой породе, но так сложилось, что последние несколько лет почти не выезжал на промысел, а значит, имея потенциально хороших собак, совершенно не представлял, кто из них на что годится в данный момент. Так, например, Новик, пятилетний кобель превосходного экстерьера, в прошлом году удостоился от нашего общего друга Влада весьма нелестного определения: «Собачка, хорошая, конечно, но соверше-е-е-ееенно нерабочая!» И надо знать Влада, чтобы представить, КАК он мог это произнести. А ведь это уже после того, что Новик зарекомендовал себя отменным медвежатником. Две суки, Умка и Метка, так и сяк проявляли себя по соболю в прошлом и позапрошлом годах, но назвать их работу выдающейся не смог бы никто, хотя Метка и становилась уже достаточно стабильной соболятницей.

И была еще одна западно-сибирская собака, получавшая в зависимости от ситуации разные погоняла: «Катерина», «Катька», «Екатерина Владиславовна» или «Катастрофа». «По паспорту» же она звалась «Катунь». Занесло ее сюда в результате прошлогодней договоренности Сергея с тем же самым другом-приятелем, так нелестно определившим Новика, обменяться собаками — один на Урале держал «западников», а другой, соответственно, «восточников» в Прибайкалье.

Вот и вышло, что восточник Соболь, сразу по прибытии на Урал переименованный в Иркута, гонял лосей — по крайней мере мы в тот момент на это надеялись, а западницу Катунь сослали на Каторгу, что в верховьях Балыхты.
Жребий сей она приняла стоически, как и подобает аристократу голубых кровей, и с невозмутимым достоинством участвовала в жизни и работе восточников, выделяясь из компании мощных костистых сук и кобелей неземным изя­ществом. Экстерьера она была восхитительного. Такого резко косого разреза век, такой изящной, будто точеной головки, такой легкой и в то же время идеальной с точки зрения функциональности колодки мне еще видеть не приходилось.
И со всем этим аристократическим изяществом Катерина с завидной регулярностью творила мелкие и крупные пакости: таскала со стола безнадзорные куски, жрала белку, утаскивая ее, еще теплую, прямо из-под носа не верящих в такую реальность «восточек», и даже покушалась на соболей.

Посоха ей почти не доставалось. И Влад просил с ней помягче, и сама она была — в чем только душа держалась, но пару раз терпение заканчивалось даже у меня, а уж как сдерживался Серега, основным методом воспитания собак признававший этот полезный таежный аксессуар, не имею понятия.
Вот таким составом вечером 23 октября мы и собрались в зимовье, что в верховьях Каторги. Я — без собаки, ибо мой совсем еще не старый кобель отправлен на пенсию по состоянию здоровья, и оба Сергея, один с четырьмя собаками и один с... ну мы надеялись, что Ачан тоже скоро почтит нас своим присутствием.

А в сорока километрах от Каторги, если считать дорогами, на другом ручье — Колыхтэе соболевал сейчас Серегин напарник Артем. И каждый вечер у нас не проходил без тяжелого вздоха:
— А Темка-то сейчас тОркат! Оо-о-ох, торкат! — экономя последнюю гласную, сетовал он.
И чем лучше и интереснее выпадала нам дневная добыча, тем тяжелее были вздохи и дольше рассказы о том, как сейчас там, на Колыхтэе… какой снег, какой лес, какие у Темки отличные собаки, и, конечно, о том, как Темка сейчас соболюет вовсю...

— Не то что мы — отдыхам тут себе! — завершал он свою тираду, подвешивая в воздухе ощущение чего-то еще предстоящего, большого, трудного и правильного...
Позднее утро, часов восемь или даже девять. Десятов поднимается, затапливает печь, ставит на нее чайник и вчерашний суп с капустой — один из неизменных атрибутов зимовий Богатова, потом ложится в ожидании, когда по избе разольется тепло и щекочущий аппетитом запах. К этому времени просыпается Богатов, долго ворочается, выглянув в окошко, лениво тянет: «А чего, может, поедим да лягем?» Потом, после недолгих приготовлений, наворачивает первую тарелку супа и с ворчливым «ну и напарнички достались — жрать да спать!» расталкивает придремавшего Серегу.

К общему завтраку, когда собаки уже повылезали из-под нар, собираемся все трое, употребляем по тарелке супа, стакану — другому чая с «балябочками» — сухарями, печеньем, конфетами... в общем, с чем-нибудь сладким, и начинаем собираться. Десятов — в свою сторону, а мы в свою. Так уж повелось.
Итак, мы собирались и часам к одиннадцати выходили на тропу. Такой поздний выход обуславливался не ленью, а тем, что по проекту Сереги соболю, выходившему на кормежку, нужно было дать время наследить.
Не торопясь мы с Сергеем шли в сторону базы. Прошли мимо Митюковского зимовья — еще доброго, устроенного, но по этому году нежилого — и пошли нижним профилем. Через некоторое время сошли с него посмотреть следки и почти сразу наткнулись на отпечатки собачьих лап. Судя по кровоточащей передней правой, это была Метка. И она гнала соболя.

Разбирая след, мы вслушивались, поминутно останавливаясь, в ожидании лайки. И, конечно, дождались — сучка заблажила так, что казалось, держит и не дает уйти целому выводку соболей. Ей подлаивала Умка. И даже Катерина вплетала в их дуэт свою редкую, но чистую и настойчивую ноту.
Слыша такой призыв, мы помчались со всей возможной скоростью — километра три в час... Впереди по курсу маячил пихтовый подрост, а дальше, мы знали, протекал Травяной, русло которого заросло орешником. Мы шли на голос, но он, оставаясь таким же азартным, стихал, хотя по манере лайки совсем не казалось, что собаки переходят. Размышляя над этой странностью, я продиралась вслед за Серегой
через двух-трехметровые заросли пушистых пихточек.

Но внезапно подрост закончился, и нас буквально оглушило собачьими эмоциями. Все три сучки сидели под тонкой сухой пихтушкой, высотой 5-6 метров и совершенно голой. На ее вершинке, уцепившись всеми четырьмя лапами, раскачивался соболек и ошалело таращился на собак.
Позже, частью возвращаясь по следу, мы поняли, что зверек, видимо местный и хорошо знавший окрестности, пытался, улепетывая от собаки на махах, укрыться в ломовнике у ручья, но не успел, не смог оторваться от лайки, «давившей» его на высокой скорости, и укрылся на ближайшей, совершенно не подходящей для этого сушине, буквально в нескольких метрах от спасительной подсады.
Э-э-эээх, не дотянул котишка...

Так мы ходили первую половину светового дня, добывая (или иногда не добывая) соболя, стреляли пару-тройку белок и устраивались чаевать. Сережка выбирал крупную сухую выскорь без земли и, нарубив с нее сухой щепы, устраивал костер. У костра мы сушились.

— Вот зачем мужику посох! — назидательно приговаривал Серега, причудливо развешивая на воткнутом в землю посохе «суконню куртку». Но он лукавил... Крепкие, тонкие, гибкие рябиновые посоха много для чего годились нам и помимо просушки курток. Идти, даже по неглубокому снегу, балансировать и опираться на него во время скачки по бурелому — все это без посоха было бы куда сложнее. А еще снять неловко повешенный над огнем котелок, а еще сбить с веток кухту, да и много чего еще… Ну и, конечно, посох был и остается великим педагогическим средством для собак. В его присутствии они делаются мягче, покладистее и как будто значительно интеллектуальнее.
Напившись чаю и перекусив балябочками, досушивали на себе свитера и штаны, скармливали собакам по половинке беличьей тушки и собирались.
— Таа-а-ааак! Дробь... пыжи... пистоны... собаки сами придут — проверялся на последок Сергей и с новыми силами мы шли на новые тропы.

Возвращались к вечеру, но чаще еще засветло. Собравшись вместе, обменивались новостями — кто что и как добыл, что видел и слышал. Сообща варили на ужин суп с капустой — здесь священнодействовал Богатов, допуская нас лишь в качестве подсобных рабочих и виртуозно используя все особенности печки.

Вообще, если здесь у нас и была какая-нибудь константа, что-то незыблемое, длящееся во времени, то этим оставались: суп с капустой, компот из сухофруктов, превосходно утолявший жажду, ежевечерняя баня и дневники.
Дневники были в каждом жилом зимовье. Здесь, в Колыхтэе у Артема, на Ивушке у Десятова, у Бычкова. Были они и в уже не жилых зимовьях, но там оставались теперь только в нематериальной форме отпечатков жизни на стенах и потолках изб, замерев до той поры, когда снова придет в них хозяин, положит на стол новую тетрадку с нелепыми ягуарами или выразительной девицей на обложке и напишет, выводя на первом листке неуверенную надпись: «Новая тетрадь. Начата в 2003 году. Старую добрые люди облили керосином». И начнется с этих строк не просто новая тетрадь, а новый отрезок жизни, где человеческие и звериные судьбы сплетаются-переплетаются и оставляют друг на друге сразу незаметные, но нестираемые отпечатки. А там где сейчас жизнь была, тетрадки эти, кроме всего прочего, выполняли роль почтовых ящиков, писем и адресатов вместе взятых.

И когда прикасаешься к ним, становится ощутимо ясно, что Жизнь это не то, что цедят нам через фильтры телевизора, глянцевых журналов, Интернета, кухонных сплетен и надуманных бед. А именно в таких вот неброских штрихах и секундных соприкосновениях.

И тянулись вечера, сливаясь в один бесконечный — под желтоватый свет керосинки — «эка, как я пиликалочку-то наладил, а?», как ребенок радовался Вадимыч — и говор радио.
А на утро вставал Серега, гремела печная дверца, с глухим стуком падали возле нее дрова, потрескивала береста, сворачиваясь в тонкую трубочку... И мир рождался заново. И был неповторим.
Неповторим особенной работой собак, поведением зверька, узнаванием местности, ее интимных примет: профилей, тропок, путиков, открывавшихся не сразу, а постепенно, поне­многу, будто оценивая, стоит ли доверяться чужому, пришлому человеку...

Продолжение следует.