Последняя весна

Кузьмич лежал в своей постели, то просыпаясь от мучавшего его кашля, задыхался, прерывисто, тяжело дыша, то, успокоившись, впадал в небытие и на короткий миг засыпал. Иногда ему снилась война, погибшие друзья, снова пули резали и разрывали его плоть, в этот момент он со стоном хватался за перебитую в трех местах руку и просыпался, истекая холодным потом, словно кровью, как в 43-м.

И тогда, гладя на покалеченную руку, смотря перед собой помутневшим взором, хриплым голосом шептал: «Уже скоро, браты мои, уже скоро!» А иногда, засыпая, он погружался в мир, так ему любимый и дорогой, что просыпаться не хотелось, а проснувшись, он чувствовал, что болезнь на миг отступила, улыбался и даже шутил!
Единственным лекарством для него всегда была охота. Только на природе он находил успокоение своей израненной душе, забывая про отнявшуюся правую руку и про то, что где-то далеко его братья, без него, отдают свои жизни, сражаясь за Родину. Как же это было давно…

Уже пятнадцать лет не брал он ружье в руки, а воспоминания о былых охотах до сих пор держат его на белом свете, каждый раз выдергивая из цепких лап неизбежной смерти. Охота и общение с природой всегда помогали ему в жизни! Что на войне, на передовой, что в тылу врага, в разведке! После госпиталя, в сорок четвертом, уже дома, добытая дичь была большим подспорьем к скудному столу. Долго не мог он привыкнуть к тому, что правая рука весела плетью, но врожденное упорство и жизненная смекалка дали свои плоды, и теперь Кузьмич, лихо справлялся одной рукой, совершенно не чувствуя при этом неудобств.
А поговорка: «Да Кузьмич одной левой…» все чаще слышалась в его деревне.

Весна по-особому действовала на него, первыми теплыми лучами пропитывая и наполняя и без того кипящей через край энергией! С рассветом, встав на лыжи, он уходил по еще крепкому насту, чтобы найти новые тетеревиные тока и проверить старые. Обновить обветшалые шалаши и поставить новые. Никогда не забыть ему, как услышал он стрельбу в деревне, сидя в шалаше, как, волнуясь, помчался домой, и как со слезами на глазах кричал ПОБЕДА-А-А! И палил вверх из своей курковки! Как волновался, когда рожала жена первенца, и как, крича: «СЫ-Ы-Н!» снова палил вверх, радуясь, словно ребенок! Как радовался, что Сашка растет надежным помощником и дельным охотником, любящим природу, так же, как и он сам! Сколько незабываемых весен провели они в одном шалаше, увлеченные одной на двоих страстью! С каким чувством гордости провожал он сына служить весной восьмидесятого. Но война и здесь нашла его, нанеся предательский удар в спину. Его жизнь в один миг оборвалась: Сашки, его любимого сына, не стало! Стоя на его могиле и плача от разрываемого сердце горя, он навсегда прощался со своим сыном. В тот раз его верная курковка выстрелила последние три раза и замолчала навсегда. Что-то оборвалось внутри сильного душой и телом ветерана. Надорвало и до того перетертые нити израненной души. Да, сколько таких моментов, плохих и хороших, хранила его память!

После смерти Сашки он перестал стрелять дичь, приходил в шалаш, ставил в сторонку ружье и ждал начало тока. Ему казалось, что он ощущает присутствие сына, как будто его теплое плечо прижимается к нему, и в этот миг Кузьмич улыбался, и гнетущее одиночество отступало, наполняя душу нежным теплом! Наблюдая за пробуждающейся природой, за безудержной страстью разгоряченных тетеревов, он растворялся в предрассветных лучах весеннего солнца, впитывая его тепло и силу, заряжаясь той энергией и любовью к жизни, на которую способна только она! Держал подсадных, несмотря на ворчание жены, мол, селезней не стреляешь, зря только зерно переводишь!

«Поворчи, поворчи!» — говорил себе под нос Кузьмич, приглаживая взятую на руки крякушу. Утки у него были позывистые, озорные, в плане любви, но послушные и любящие своего хозяина. Ходили за ним по пятам, сами лезли на руки, словно кошки.

«Ты что с ними делаешь, окаянный? Они ж тебе прохода не дают! Смотри, про селезней скоро совсем забудут!» — с нотками ревности, улыбаясь, говорила жена.
Но зарождающаяся на востоке заря заставляет сердце трепетать в восхищении от красоты пробуждающегося утра. Водная гладь застыла, словно зеркало, отражая красоту растворившего в себе леса. Легкая дымка нависла над водой, размывая очертания подсадных. Первой подала голос Машка, ее томный, с хрипотцой голос заставлял селезней бросить свою подругу и, позабыв осторожность, лететь навстречу коварной обольстительнице. В унисон с Машкой подала первые «квачки» и Зинка. Ее нежное, бархатное кряканье давало стопроцентный результат! А уж вдвоем устоять было нереально! Первого кавалера долго ждать не пришлось, и под дружную осадку зеленоголовый красавец с шумом приводнился, нежно «жвякая». Проплыв несколько метров, застыл на месте, гребя лапками, в сомнении, какой барышне отдать предпочтение? И решив, что бойкая и заводная Машка лучше, направился в ее сторону. Кузьмич вылез из шалаша и, махнув здоровой рукой, прогнал любвеобильного жениха. И напутственно крикнул ему вслед: «Лети, гулена, к своей подруге, а то в следующий раз может и не повезти!»

Кузьмич проснулся в хорошем настроении, болезненные ощущения во всем теле не беспокоили его. Так было всегда, когда он охотился во сне! Но сегодня был особенный день! Сегодня — 9 МАЯ! Сегодня он лежал одетый в чистую рубашку и в старенький, но чистый и отглаженный пиджак с орденами и медалями. За окном цвела весна, щебетали птицы, пригревало ласковое солнце. По дому витал запах жареного шашлыка. На душе стало легко и спокойно.

Закрыв глаза, Кузьмич, увидел Сашку, зовущего его за собой, встал и пошел за ним во двор, где за накрытым столом его ждали дорогие сердцу братья-однополчане…