Аллергия

Aлексей Петрович – заядлющий рыбак. О таких говорят: «Родился с удочкой». Уж пять лет, как на пенсии, а дома почти не бывает. Жена его, Надежда Ивановна, жалуется соседям: «Шестой десяток идет, а все не сидится!»

Упреки жены он сносит молча. На рыбалку старается улизнуть незаметно, без плохого слова во след. Иначе, считает – пропал клев.

Рыбачит чаще с вечера, оставаясь на ночь. Любимое место – «гатка» под «Московским» мостом.

Зовем мы его «боцманом», потому как служил на крейсере. Хотя это и не очень вяжется с его внешностью: худощав, мелок, голосок певучий, ручейный. Никакой важности. Разве что усы? Пышные, ухоженные, с завитушками на концах. Из под усов – улыбка с лукавинкой. Щедр душой «боцман», людно вокруг него. Лишь появился во дворе – яркоголосая ребятня обступает. У кого-то змей не запускается, кто просто любознателен: «Дядя Арсен, а какой корабль больше, крейсер или эсминец?... А какой это морской узел?.. А волны бывают до неба?..» – летит с разносторонья. Дядя Арсен терпеливо всем объясняет и помогает.

В доме у него частенько толкутся рыбаки. Кажется, нет неизвестных «боцману» способов лова рыбы, снастей, насадок и вообще всего, что имеет отношение к рыбалке и рыбакам. Сегодня он подробно рассказывает о незацепляющихся блеснах, «лепестке с мушкой», девоне, воблере; завтра, смотришь, размышляет о работе и свойствах удилища, спиннингах и катушках, о практике заброса, регулировке движения блесны; а там, уже вьется разговор о ловле на живца, нахлыстом, на дорожку, переходит на вязку «поденки», мушки «стримера», от них к насадкам... и нет ему ни конца, ни края...

Любит Арсений Петрович после рыбалки пригласить к себе на уху. Юшка всякий раз нахваливается. Творит ее «боцман» колдовски. Все у «боцмана» по высшему классу. Даже присказка «понимаш» придает его говору своеобразный колорит.

Подметил я в нем еще особинку: о рыбалке расскажет, что знает, без утайки поделится, не в пример иному, но приглашая даже в самые заветные уголки, никогда не оставит рядом с собой.

Быстро вырастали дни.

...Дружная явилась нынче весна. Широко истекали светом зори. Взорвались бутоны каштанов. Расплескалось вишневое половодье, потянулись тонкие струи сиреневой нежности. Закипела земля!

Когда спала вода и обрезались берега, пригласил меня дядя Арсен опробовать поплавочки:

– Река в трубу вошла, пойдем побалуемся.

– Дело, Арсений Петрович, – отвечаю, – карасяь говорят, давно стронулся: быть настоящему теплу.

Мы шли тропкой, змеившейся вдоль залива. Теплый воздух полнился соловьиною трелью, пряным запахом молодой зелени.

– Ты здесь становись, – указал Арсений Петрович на проход в густом ивняке, – а я чуток левей буду.

Тут я не сдержался. Долго мучивший меня вопрос слетел с языка:

– Что это вы, Петрович, все сторонитесь? За рыбку свою опасаетесь?

«Боцман» опешил. Потом хмыкнул, покрутил ус и улыбнулся:

– Да ты,.. понимаш.., не обидься... Не терплю я это... «свидетелей» на рыбалке. Станут над душой, и ну вопросами донимать. А попросишь отойти, так нет же, сразу норовят сказать в ответ что-нибудь... этакое, от чего неуравновешенность душевная появляется. Это, браток, для меня будто аллергия, вроде как на лекарства, или там, пух тополиный...

– Аллергия, говорите?..

– Вот, вот... аллергия и есть? – мотнул головой «боцман» и пошел берегом.

Возвращались мы затемно. Арсений Петрович нес на кукане трех здоровых лещей. Был очень доволен и от того, видать, с охотой рассказывал о своей аллергии на... «свидетелей»:

– Я тогда «салажонком» был. Отбухали мы «учебку». Стал я – машинист – тюремный. Дальше – на корабли. Расписали на крейсер «Мурманск». Почетно, душа радуется. Не то, что теперь... Иной бугай – бугаем, кровь с молоком, так родименького раскормят. Но как повестку получит... тут наутро-то и выплывает. Родители мечутся, сам трясется, болезни выдумывает... для того, значит, чтоб не на флот, только бы не три года служить. Тьфу, – в сердцах выдохнул «боцман», – стыдно за ребят. А родители?.. Понаедут с кошельками, да котомками, дитятю великовозрастного подкормить... На КП настоящая осада случается... Флоту позор!..

Не-ет, мы к кораблям по другому относились. Гордились! А с тем, кто не служил, даже девчата гулять не хотели, белобилетниками обзывали. Помню, как объявили, что на «Мурманск» пойду – враз в него и влюбился. А сами во все глаза на крейсер пялимся. На «бочке» он стоял на Кольском заливе. Наконец, погрузились, отвалили от пирса. И чем ближе подходим, тем все больше делается, на глазах растет, в небо мачтами упирается, горизонт закрыт. Вот тогда я полное уважение к кораблю испытал. И будто живой он сам: дышит, вздыхает, ухает. А люди на палубе, если снизу смотреть, на борту муравьишками кажутся.

Баркас наш не к трапу подошел, а под «выстрел» скользнул, борт – о – борт. Тут мне и первое испытание корабельное выдержать пришлось: по шторм-трапу с вещичками на «выстрел» взобраться и уже по нему на палубу сойти. Баркас на волне пляшет, никак на балясину ногой не ступить. А когда с «выстрела» вниз глянул, подумал: над пропастью стою. С непривычки шага не могу сделать, онемел весь. Матросы в хохот, а мне не до смеха. Потом, конечно, мышью бегал. Но в первый раз, как по выстрелу прошел – убей, не помню. И началась моя флотская служба, завертелись дни. Мне ведь на крейсере не суждено было «маслопупом» быть. Новую специальность пришлось осваивать по причине штабного недосмотра, а может чьей-то халатности. Прислали нас трюмачей больше, чем требовалось, а вот боцманов некомплект. Ну, а я, до службы, малость плотничал. Так и решилась судьба всей моей дальнейшей жизни. Ну, а я, до службы, малость плотничал. Так и решилась судьба всей моей дальнейшей жизни. Скомандовали: быть тебе боцманом, и отправили к мичману Нечитайло. Человек он был немногословный, можно сказать, угрюмый. Потом мне подсказали: после гибели жены замкнулся, а до того... весельчак и балагур... на десять миль не сыскать заковыристее. Так вот, он обучал просто и ясно... без суеты...

– Трудновато, поди пришлось? – спросил я, скорее из вежливости, чем из необходимости поддержать рассказ дяди Арсена.

– Дак... без трудностей никогда не бывает. А моряк в боренье крепчает. Одних из узлов, огонов, оплеток и сплесеней под сотню познать пришлось. То-то. Корешки по учебке, правда, быстрее оклемались, потому что, как по специальности. А мне попотеть досталось. И впросак не раз по молодости попадал: то, понимаш, на клотик пошлют чай пить, то девиации попросят принести, или скажем, за бимсом сходить. А потом в хохот... Весело разыгрывали.

– Выходит, и у вас «годковщина» была?

– Э-э, нет, не слыхали мы о такой пакости. Традиции были... точно, а вот «годковщины»... Хотя «годками», то по четвертому служил, и называли. Так это уважительное слово было. Не каждого «годком» считали. Того только, кто специальность свою флотскую до тонкостей освоил и лихим матросом стал, молодежи помогал, да замену себе достойную подготовил. А что до шуток, так без них на флоте никаких нельзя.

Дядя Арсен высказал это с убежденностью хорошо познавшего все своей шкурой и самой жизнью человека.

– И злобы, понимаш, в тех шутках не было. Это теперь «годок» сродни преступнику. Ценности поменялись, моральные. Все с этого триклятого «застоя» и началось, когда на корабли всякая шушера пошла: и пьяницы и уголовнички... Разве для такого станет корабль домом родным? Для него он – тюрьма плавучая. Вот такой и пытается заместо традиций флотских – уголовные утвердить. Что для него плюнуть на палубу?.. Враз. А для нас это оскорбление флотской чести.

Однажды, с устатку, еще и недели не прослужив на крейсере, присел я передохнуть на кнехт, а это означает... «сесть на лысину боцману». Так Нечитайло три года мне этого простить не мог. Вот какова сила традиций была.

Арсения Петровича «заштормило». Я тихонечко кряхнул. Выдержав небольшую паузу, он продолжил как ни в чем не бывало:

– Стояла середина июля. На Севере – полярный день. С окончанием развода вахты после ужина собираются на юте любители «потравить» и порыбачить. Ну и во мне этна страсть сызмальства. Вышел и я. Смотрю, мать честная, рыбу тягают... кто в лагуны, кто в обрезы, только успевают через леера перебрасывать. Вот это рыбалка!? А снастишка у всех простенькая, никакой премудрости: всего-то леска миллиметровая, да на конце несколько отводок с двойниками. Пригляделся – вижу, не все одинаково ловят. У одних перед отводками на леске медная трубочка закреплена, да так надраена – золотом горит. Эти пикшу, как узнал, таскают. Идет на блеск непрерывно. Берет такой рыбак леску метров до двадцати и, держа ее в руке, подергивает, а как взяла рыба – чувствует рывки и наверх ее. Другие эту самую пикшу на кусочки рубят и используют как наживку. Леска у них на всю длину и трубки нет. Наживку на самое дно залива опускают, рыбку посолиднее ловят – камбалу.

Эх, забрало меня, а снасти-то и нет. Подкатился к одному из БЧ-5: «Дай, – говорю, – попробовать, никогда так не ловил». Посмотрел он на меня понимающе и подает: «На, попробуй, не надорвись только».

Положил и я, как другие, леску на палец, прислушиваюсь, поклевки жду, в напряжении весь. А благодетель мой посмеивается: «Что это ты, никак стометровку рвануть намылился? Расслабься, леску легко держать надо, играючи, тогда и поклевку не прозеваешь».

Чую, дрожь еле приметная по леске пробежала. Показалось? Нет, вот опять: тут-тук, тут-тук. Пора, думаю, самое время. Подсек. Вроде есть. Начал выбирать, словно канат, с руки на руку перекидываю. Глубина, почитай, метров сто. Устают руки. Никак громадина?! А во мне все прыгает, буйство играет. Поди с полгода не рыбачил. Лоб у меня вспотел и пальцы немеют. Положил леску на леер и тяну, а она шипит и дымится. «Ого, – слышу, – никак акулу зацепил?.. Смотри, да он взмок уже...». «Не-ет, это гринда, должно быть, а может, и финвал. Вон как борт накренился... кренометр зашкаливает... сейчас лагом ляжем...»

Кто-то кричит: «Нечитайло зови, Нечитайло!..» Лебедку пусть готовит. Ему от кормы вторят: «Эй, малый не упусти! Ты чуток потрави, а потом слабину выбирай!.. А лучше на шпиль заведи...»

Но вот легче пошло, значит, скоро вытащу. Вдруг все застыли, вниз смотрят. А мне-то не видать, кто там из воды показался. Я тащу, мозоли уже набил.

Только вижу, у зрителей моих брови от удивления вверх ползут и глаза сильно округляются. И тут... ка-а-к жахнуло... Будто разом из обеих башен главного калибра. Я, конечно, в волнении весь, да и утомился, красный, как рак вареный, ничегошеньки не понимаю. Одно ясно – неладно что-то. Народ от хохота давится, на лицах слезы, многие на корточках за живот похватались.

Когда же подтащил я до фальшборта свой узел, так и сам обмер: глазами лупаю, дурацкая улыбка на лице. Матросы еще пуще закатываются.

Вахтенный офицер примчался. Вот влип – сейчас понесет по волнам, хоть за борт прыгай. Но на меня глянул... и сам сломался: на крючке висело... ни в жисть не догадаешься... велосипедное колесо. Зацепилось оно за спицу. Крючок обхватил ее двумя лапками и упирался в обод.

Невероятное спокойствие овладело мной: обозлился, что ли? Нарочито медленно очистил снасть. Колесо на палубу положил и новую наживку лажу. Это как масла в огонь подлило: «Смотри-ка, на пикшу колеса ловит».

Забросил снастишку, жду. Опять затукало. Была не была: леску на леер и к себе! Слышу, кто-то сзади уж и не смеется, хрипит только, горло сорвал, сердешный. Тут и начальник мой, Нечитайло, появился: «Ты, никак, велосипед решил собрать?»

Не знаю, может кто и подумал, что еще велосипедную часть подниму, так все необычно складывалось. Но только как стал я к поверхности новый улов подводить – забурлила вода, запенилась, и уже не хохот, а возгласы удивления и восхищения пронеслись над ютом: «Ого-о, вот это рыбки – и?!»

На двух крючках блесновались и хлопали друг о друга плавниками, словно могучими крыльями, две громадные камбалы, обе чуть не с колесо. Увидев рыб, старший боцман Нечитайло и впрямь помог их поднять. Камбала, понимаш, когда на крючке – поперек хода становится. Тут и употеешь. А такую, как я выудил, на корабле, по его словам, и не лавливали. Мне и самому больше не пришлось таких видеть. В один миг стал я известен всему экипажу. Но вот как колесо в залив попало, не ведаю. Подозреваю: организовали его, но в этом никто не сознался.

– И с тех пор «свидетели» рыбалки вызывают у вас аллергию, – пытался я заключить.

– Не совсем, чтобы с тех, скорее, как на пенсию удалился от дел флотских. Я сразу-то все больше с утречка на рыбалку ходил. Разложил как-то удочки, рыбку прикормил и сижу тихонько. Глядь, а он тут как тут, заявился «свидетель», не зван – не прошен: «Ну как, клюет?.. А на что ловите?.. Смотрите, смотрите, кажись поплавочек дернулся?! Клюет же, клюет!! Вот и повело уже... Подсекай, подсекай, те-е говорю!..»

Поторопился я, конечно, под слово. На крючке ни рыбы, ни наживки. А «свидетель» этот, ни дна ему – ни покрышки, все наседает. Но уже не с сочувствием, а понимаш, прямо ядовито надсмехается: «Ну кто же так подсекает, раззява?!... Разве на красного червя сейчас ловить надо? Ты бы пиявочку или там ручейника достал, а лучше кузнечика в поле словил... Тоже мне, рыбачишка!»

И, понимаш, это «рыбачишка» так меня зацепило, словно бы укус змеи. Я еще крепился, спокойствие сохранял. Но яд – от этой «кобры» уже действовал. Пальцы никак не могли насадить червя на жало крючка. Удилище в руках заходило. Предательский червяк, как назло, стал упираться. Оно понятно: кому на крючке сидеть охота? Пихнул я его в сердцах посильнее и вместо червя на крючке палец мой оказался. Зачертыхался, а на пальце кровь. Принялся ее отсасывать, от инфекции, значит. А «доброжелатель» словно ждал этого. Я, понимаш, затылком чувствовал, как он за брюхо схватился и ржет: «ха-ха-ха!.. И-хи-хи!..». Смотрю, еще парочка подошла. А первый-то в меня тыкает и на палец показывает. Тут и эти – рты до ушей. Не их же палец. Не стерпел я такого нахальства, вскочил и к... первому: «Ты....». Ну и выписал ему на флотском... с переводом на итальянский.