Из воспоминаний большого русского писателя XIX в. Сергея Тимофеевича Аксакова известно, что он с ранних лет увлекался уженьем, но, как только отец подарил ему ружье и он первым же выстрелом подстрелил из него ворону, удочка сразу и надолго — до самой старости Сергея Тимофеевича — уступила место ружью.
В подобные утверждения верю слабо. В нашем роду, например, кроме меня, ни по отцовской, ни по материнской линии — охотников не было. По крайней мере в тех поколениях, которые знаю. Остались равнодушными к охоте мой брат и оба моих, ныне взрослых, сына.
И все-таки какая-то психологическая предрасположенность к охоте у некоторых людей, видимо, существует. Поясню это на себе. Я тоже начинал как рыбак. То было в сороковые годы, и жили мы тогда в Мордовии, в небольшом рабочем поселке Ширингуши возле чудесной в то время реки Вад (между прочим, недалеко от тех мест, где незадолго перед войной построили охотничий домик и охотились известные писатели И.Новиков-Прибой, Н.Смирнов, А.Перегудов).
Вад неторопливо тек в низких берегах посреди лугов. Омут, протока, опять омут. Глубина в протоках была поменьше, чем в омутах, а скорость течения побольше. Здесь мы ловили в проводку уклеек (по-местному — сеньгавок), пескарей, ершей, плотву, подлещиков. Поймав пескаря, бежали к омуту ставить жерлицу или менять на ней снулого живца на свежего.
Говорить о рыбной ловле — этой отраде детства, мог бы долго и с удовольствием, но вот что примечательно: серьезным рыбаком я так и не стал; переехав с родителями на жительство в город Саранск, где условия для рыбалки были много хуже сельских, я о ней, можно сказать, забыл и вспоминал лишь летом, когда ездил к родственникам на каникулы в родные Ширингуши.
Теперь о предмете главного разговора — охоте. Все свои детские впечатления, прямо или косвенно связанные с ней, могу пересчитать по пальцам. И тем не менее, как понимаю сейчас, их нельзя отделять от овладевшего мною впоследствии увлечения.
В войну в окрестностях поселка развелось много волков. О них постоянно говорили взрослые. Говорили также о том, что волков успешно ловит капканами лесник Толкачев, за что щедро отоваривается в кооперации мукой, чаем, сахаром, спичками, мылом, нитками, керосином и другим, как бы сказали впоследствии, дефицитом.
И вот однажды Толкачев привез в поселок живого волка. Мне тогда было лет шесть, и я находился в толпе среди сбежавшихся посмотреть. С лап зверя были сняты путы, но пасть его распирала короткая палка, оттянутая к затылку вязками. От саней к воротам какого-то двора волка тянул на веревке сам ловец. В ярости или, напротив, в смятении хищник несколько раз бросался на охотника грудью. Внешне это не доставляло тому каких-либо неудобств. Видимо, Толкачев был сильным и мужественным человеком. Кто-то пытался подтащить поближе к волку собаку-пуделя, но она вырвалась из рук и пустилась наутек с неописуемой скоростью и отчаянным воплем.
Другой эпизод пришелся на первый послевоенный год. Было 1 Мая — тепло, солнечно и празднично. По поселку шел человек с ружьем на плече и глухарем за спиной, а мы, ребятня, бежали рядом и что-то кричали. Что именно? Задаваясь сейчас этим вопросом, вспоминаю повесть А.Формозова «Шесть дней в лесах». Там есть такой фрагмент: за двумя охотниками-подростками, возвращающимися с добычей с глухариного тока, бегут деревенские мальчишки и голосят на все лады, принимая глухаря за орла. Так вот, у меня при виде глухаря не возникало мыслей об орле. Я как будто с самого начала знал, что охотник несет глухаря. А, может, уверенность в этом пришла уже потом, когда я стал определенно разбираться в дичи.
Третье памятное событие случилось двумя годами позже, во время летней сумеречной прогулки со сверстниками по опушке примыкающего к поселку леса. Мы вышли вплотную на сидящую на пне довольно крупную сову и от неожиданности встали как вкопанные. Птица бесшумно снялась с места и медленно полетела от нас, держась над самой землей. Я первый пришел в себя — бросился за совой, догнал и упал на нее животом. Птице это стоило жизни, но нас ее смерть нисколько не смутила. Мы радовались тому, что добыча не ушла. Больше всех возбужден был я. Кстати, взрослые, которым мы показали сову и рассказали все как было, хвалили меня за находчивость и ловкость, но никто из них не выразил сожаления по поводу гибели редкой, красивой птицы: таков был в то время уровень «экологического сознания».
Наконец, еще один памятный случай произошел, кажется, тем же летом на рыбной ловле. Мимо меня пролетела утка-кряква (по-местному — матерка) и села метрах в трехстах на небольшое озерко. Я отложил удочку и побежал туда по скошенному лугу, поджимая на колючей срезке босые ступни. Озерко было покрыто кувшинками и редкими зарослями невысокой куги. Оно неплохо просматривалось, но, к своему удивлению, на его видимой поверхности утки я не обнаружил. О способности зверей и птиц прятаться в «трех былинках» я узнал уже после, а в тот момент, не понимая вполне, в чем дело, медленно шел, огибая водоем. И тут утка с шумом взлетела. Взлет меня несказанно взволновал, я вскинул вверх руки и возликовал вслух.
В городе наша семья поселилась в коммунальной квартире. Однажды мама, накрывая на стол после моего прихода из школы, сообщила, что сосед Юра (молодой инженер) «впал в детство» — купил ружье. Пропустив мимо ушей мамину оценку поступка Юры, я сразу воспылал любопытством к юриной покупке и стал с нетерпением ждать, когда Юра выспится после ночной смены и выйдет на общую кухню, чтобы попросить его показать ружье. И он показал. То была разболтанная двухствольная «тулка» 16-го калибра, с тонкими, словно из бумаги, стволами. В дальнейшем таких легких и «жидких» «тулок» мне встречать не приходилось. А может, я преувеличиваю.
В конце апреля или начале мая мы вместе с другим охотником, приятелем Юры, а также увязавшимся за ним таким же, как я, подростком, пришли на небольшое загородное болото. У меня и того паренька не было резиновых сапог, поэтому в глубь болота мы не полезли, а остались у его кромки. Впрочем, охотники находились все время у нас на виду, и мы смогли переживать охоту вместе с ними. Юра и его приятель стреляли раз по пять-семь и добыли пару куликов и чибиса. В то время (рубеж сороковых и пятидесятых годов), как и сейчас, правилами весенней охоты разрешалось отстреливать только самцов и, соответственно, практиковать такие виды охоты, на которых можно было легко отличать самцов от самок, к примеру, на селезней с подсадной, тетеревов и глухарей на току, вальдшнепов на тяге и т.п. Но в жизни редко кто строго придерживался этих правил.
После охоты была стрельба по консервным банкам, по остаткам какого-то забора (проверяли ружья на кучность и резкость боя). Стрелял и я — впервые в жизни. Было много веселья, озорства, мальчишеского воодушевления. В эти минуты наши старшие товарищи мало чем отличались от нас, подростков. И еще запомнились заунывные и в то же время бодрящие душу крики кроншнепов. С тех пор их песни-стоны стали для меня эмоциональными символами весны и весенней охоты.
«Курс на ружье» — так можно выразить те помыслы, которые овладели мной с этого дня. Рассчитывать на помощь и участие родителей особенно не приходилось. Поэтому деньги на ружье, как мог, зарабатывал сам. Сдавал цветной металлолом, хотя в то время в нашем городе этот вид вторичного сырья, как говорится, на дороге не валялся, а закупочная цена на него была мизерной (черный металлолом мы, пионеры, организованно сдавали вообще «за так»). В продовольственных магазинах по договоренности с определенной категорией покупателей подстраивался к ним в очередь, чтобы получить для них товар «на двоих» (в те годы отпуск хлеба, сахара и некоторых других продуктов в одни руки был ограниченный). Эта услуга оплачивалась (копейками).
Другим источником денежного накопления служила экономия на личных тратах. Случалось, я месяцами отказывал себе в дешевом фруктовом мороженом и в горячих пирожках с ливером. Совсем перестал ходить в кино (исключение, помнится, сделал только для «Тарзана» да еще для двух-трех особенно популярных в то время среди мальчишек фильмов). Впрочем, последнюю жертву в какой-то мере удавалось восполнять чтением книг в читальном зале городской библиотеки. Собственно, если я не шел в кино, то шел в читальный зал, где меня не могли видеть домашние (дело обычно происходило в выходные дни), и я избавлялся тем самым от необходимости объясняться, почему я не в кино. И уж коли речь зашла о чтении, скажу, что приближая практическую охоту, усиленно занимался охотой «теоретической», то есть читал все подряд, что мог достать из охотничьей литературы.
Меня и раньше — с тех пор, как научился читать — интересовали книги о путешествиях, вылазках на природу, флоре и фауне. Постепенно этот интерес стал окрашиваться в охотничьи тона. Из двух наиболее известных у нас книг М.Твена — «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна» — вторая понравилась больше, поскольку действие в ней чаще происходило на природе, к тому же главный герой был немножко охотником.
Однажды приобрел в книжном магазине монографию «Добыча диких животных самоловами» (фамилий авторов — их было двое — не помню). Наверно, трудно представить, но мне доставляло удовольствие вникать во все подробности устройства, изготовления, установки и настораживания капканов, петель, плашек, кулемок, черканов и т.п., хотя ни до, ни после я никогда самоловами не пользовался.
С восхищением прочитал и изданную на русском языке книгу известного канадского писателя-природоведа и художника-анималиста Сетона-Томпсона «Моя жизнь». Но в отличие от Василия Пескова — основателя и бессменного ведущего популярной рубрики «Окно в природу» (газета «Комсомольская правда») — знакомство с творчеством Сетона-Томпсона не сыграло решающей роли в моем «природообращении», — просто потому, что к этому времени оно уже состоялось.
Подчеркну, что чтение «об охоте» (наряду с регулярным посещением отдела природы краеведческого музея) — яркая страница моей жизни тех лет. Жаль только, что, открыв для себя охотничью литературу, я на какое-то время заметно снизил интерес ко всей другой литературе.
Через три года, когда мне было 14 лет и я учился в седьмом классе, у меня скопилась достаточная сумма, чтобы купить новую ижевскую одностволку системы Казанского, на которую нацеливался давно. Но неожиданно мне предложили приобрести с рук за полцены по сути тоже новое одноствольное ружье 16-го калибра — ИЖ-5. Предложение расценил как удачу и, не раздумывая, принял его.
Затем я уговорил отца оформить на его имя охотничий билет и с этим документом охотился до достижения совершеннолетия. За это время право на охоту и владение ружьем у меня было проверено лишь однажды. Сделал это офицер из конвоя войск МВД, охранявшего вагон с заключенными: спеша на утреннюю зорьку, я случайно оказался в опасной для себя близости от этого вагона, стоявшего в хвосте пассажирского поезда. Офицер сначала меня попугал, но, увидев, что я готов расплакаться, вернул и ружье, и билет. Этот человек был навеселе, и его распирало великодушие.
Но с приобретением ружья охота далеко не сразу стала для меня «воплощенной реальностью». Пришлось тотчас же столкнуться со специфической трудностью российских (читай, советских) охотников-любителей тех лет — почти полным отсутствием даже в закрытой продаже (через охотобщества) пороха и дроби. То и другое доставали «по знакомству», «по связям» или, как тогда говорили, по блату. Но настоящего блата ни у меня, ни у моих друзей, включая соседа Юру, не было.
Все-таки насбирав кое-как с бору по сосенке «охотприпаса» на два-три десятка патронов, отправился я с началом летних школьных каникул в Ширингуши, чтобы там, «на воле», испытать свою ижевку. Но и здесь поначалу меня подстерегало разочарование. Ружье никак не хотело попадать ни в живые мишени (голуби, дятлы), ни в мертвые (листки от тетради). Причину выявил муж моей тетки дядя Саша — часовых дел мастер, но знавший толк и в «железках»: «Так у него же страшно тугой спуск, заряд уходит вниз».
Дядя Саша разобрал механизм, что-то там подточил и снова собрал. Эту операцию он повторил дважды. Затем передал ружье мне на пробу. Ловя цель на мушку и нажимая на спусковой крючок, я сразу почувствовал перемену: ружье перестало «клевать». Но мне не терпелось испытать его стрельбой по «натуре», и в первое же утро я побежал в лес, благо он начинался сразу за огородом.
В лесу ворковали горлицы, и я шел на их воркованье. Когда оно прерывалось, я останавливался и дожидался его возобновления — для сверки направления. Получалось нечто, отдаленно схожее с охотой на глухарином току или с охотой на глухарей же на осинах и лиственницах.
Горлицы сидели в вершинах сосен — все, словно сговорившись, на сухих сучках — и хорошо просматривались. После выстрела они падали к моим ногам. Взял таким образом пять штук, и одна ушла подранком.
Дома родные поздравляли меня с успехом, шутили. Лишь бабушка смотрела сурово: «Грешник! Ведь сегодня Троицын день». (Кстати, на следующее утро я повторил поход, но того «голубиного» оживления, которое наблюдал накануне, не почувствовал и выстрелить пришлось только раз).
В дальнейшем я охотился с этим ружьем, правда, недолго и на «классическую» дичь — уток, тетеревов, вальдшнепов. Подстрелил из него даже зайца, но по-настоящему запомнилась только вот эта единственная и по сути браконьерская охота на горлиц в день святой Троицы.
Наступил 1955 год. Для меня он ознаменовался ощутимыми подвижками в утолении охотничьей страсти. Во-первых, нам впервые выдали полную годовую норму пороха — четыре пачки дымного. Что касается дроби, то ее к концу года стали вообще отпускать ненормированно, и она появилась в свободной продаже. Во-вторых, я купил новую двухстволку ИЖ-49 16-го калибра, сбыв предварительно ИЖ-5 своему однокласснику. Наконец, в-третьих, впервые у меня получился, можно сказать, полноценный охотничий сезон (осенний).
Правда, со стрельбой и трофеями дело складывалось непросто. В августе по утрам, как правило, еще затемно, чтобы определить возможных конкурентов, я приходил на упоминавшееся загородное болото. Обшаривал его сначала по периметру, потом несколько раз пересекал по центру, где находилось зеркальце открытой воды. Поднимал на этом маршруте иногда до десятка чирков и делал по ним три-четыре выстрела, в большинстве случаев накоротке, навскидку и... впустую. Из-за волнения начисто забывались установки на то, чтобы не торопиться, дать птице отлететь, стрелять с прицелом и т.п.
Затем, если позволяло время, шел на речку Инсар, куда перемещалась обычно часть стронутых с болота уток. Брел по берегу вниз километров шесть-семь, иногда больше — до села Александровки, в надежде поднять на выстреле рассредоточившихся птиц, а при удаче скрасть их сидячими. Впрочем, стрелять на речке приходилось нечасто.
Вечерами постоять на зорьке нас собиралось у болота человек до десяти, в основном таких же, как я, молодых начинающих охотников.
Вечерняя стрельба по налетающим уткам давалась мне успешнее, чем утренняя — с подхода. В результате я взял за сезон 9 чирков, что вкупе с десятком куликов, чибисов, болотных курочек и голубей позволило мне выйти на третье-четвертое место в соревновании нашей братии.
Все мои удачи и неудачи я старался тщательно анализировать. В частности, через какое-то время выяснилось, что, стреляя в неподвижную цель (скажем, сидящую на воде утку), я если в нее и попадал, то нижним краем дробовой осыпи. Чтобы не промахиваться, стал брать прицел ниже цели сантиметров на 20-25, но от этого стрельба усложнялась. Вносить аналогичную поправку при стрельбе в лет вообще представлялось нереальным.
Я мучился вопросом, кто виноват: стрелок или ружье? Недвусмысленный вроде бы ответ на него дал знакомый перворазрядник по пулевой стрельбе, которого я привлек к разрешению своих трудностей: в его руках мое ружье не давало сколь-нибудь заметных отклонений центра осыпи от точки прицеливания. Но мне от этого не стало легче: я по-прежнему продолжал при стрельбе «высить».
Уже спустя годы, набравшись опыта, я нашел действительную разгадку этого казуса: у ружейной ложи был недостаточный для меня — вислоплечего и скуластого — вертикальный погиб, и как я машинально ни втягивал голову в плечи при прицеливании, стрельба получалась с видимой планкой.
С ружьем я решил расстаться, хотя сделать это оказалось психологически нелегко: у ИЖ-49 был очень кучный бой, что вообще, как известно, только мешает удачной стрельбе по близкой подвижной цели при слабой стрелковой подготовке стрелка, но кто из русских охотников без сожаления расставался с кучнобьющим ружьем!
«Ижевку» я сдал в магазин на комиссию и в день, когда получил вырученные за него деньги, купил новое ТОЗ-БМ 16-го калибра. Из этого ружья я стал попадать в чирков на подъеме и увереннее стрелять в летящих на высоте птиц. Казалось бы, теперь только охотиться и охотиться. Но в моей жизни назревали серьезные перемены.
Дело в том, что, став охотником и весь уйдя в мир охоты, я уже через год, несмотря на энергичные меры, предпринимаемые моими родителями и моими учителями, вконец запустил учебу в школе и был оставлен в восьмом классе на второй год. Второгодничество меня, конечно, огорчило, но не то чтобы очень. Во всяком случае не в меньшей степени, чем неудачи в школе, меня беспокоил вопрос о том, как я смогу обходиться без охоты во время службы в армии, хотя до призыва было еще далеко. Жизнь, однако, распорядилась по-своему: по мере моего взросления она все чаще и все более сурово напоминала о себе, постепенно сужая и отдаляя мир охоты. Тяжелый разговор с отцом, состоявшийся по поводу моей неудачной попытки поступить после десятилетки в техникум и последовавший за этим разговором временный разрыв с семьей, а также необходимость самому зарабатывать на кусок хлеба (работал на стройке, жил в сарае) сразу низвели охоту в моем субъективном восприятии чуть ли не до положения безвозвратно ушедшей в прошлое милой детской забавы. В немалой степени этому способствовало и резкое ухудшение условий для охоты вблизи родного города. На том загородном болоте охоту запретили — ввиду небезопасности стрельбы не только для самих охотников, но и для находящихся поблизости посторонних людей и домашних животных. А потом болото стали осушать и застраивать.
В армии вспоминал об охоте редко — разве что в случайных разговорах с сослуживцами, знакомыми с ней, — правда, при этом заметно оживлялся. После демобилизации поступил в Уральский университет и весь отдался учебе, а также спорту (легкой атлетике). Однажды, когда работал в составе студенческого отряда на уборке урожая в целинном совхозе, мне попало в руки бесхозное ружьишко. Я привел его в порядок и сходил с ним побродить по берегу степного озера. Но как-то не возбудился. Ружьишко вернул хозяину, которого все-таки нашел. А в конце университетского курса решился на поступок, который в юности расценил бы как предательский: прибыв в Саранск на каникулы, продал родное ружье, чтобы собрать денег на новые туфли и туристическую поездку в Москву.
К счастью, огонек страсти не погас. После окончания университета, а затем аспирантуры и защиты кандидатской диссертации, когда будущее в общих чертах определилось (что вовсе не означает, что в последующем судьба безоговорочно благоволила мне), этот огонек вновь разгорелся ровным устойчивым пламенем. Чувство стало спокойнее, зато глубже, осмысленней. Сейчас уже нет сомнений в том, что охота для меня не просто увлечение, а вторая жизнь, без которой не мыслю себе и жизни первой. По крайней мере в том виде, в каком она у меня сложилась.
С того дня, когда подстрелил первого чирка, веду счет добытой дичи (за исключением болотных куликов и голубей). На конец сезона 1997 г. он выглядел следующим образом: рябчики — 416, утки — 189, тетерева — 113, вальдшнепы — 70, глухари — 44, зайцы — 17.
С горечью и возмущением воспринимаю наступление бюрократов на наши элементарные права. Дважды удалось выступить с протестом в периодической печати (см.: Ю.Тундыков. «Вооружен и беззащитен» — «Советская Россия», 13 августа 1988 г.; его же, «Пусть обирают, лишь бы не унижали» — «Вечерний Екатеринбург«, 5 июля 1994 г.).
Уже 17 лет веду подробные записки о каждой охоте и вообще о любом серьезном свидании с природой. Иногда перечитываю их — подряд или выборочно, испытывая ощущения, знакомые только охотникам. С грустью сознаю, что со временем, когда из-за старческого упадка физических сил или болезней от меня уйдет «живая охота», эти записки да еще охотничья литература останутся единственным окном в охотничий мир.
И еще приходят мысли о том, что спасение человечества — не в чистой духовности, о чем сейчас так много говорят и пишут, а в гармоническом соединении «духовного» человека с природой. Для какой-то части, главным образом, мужского населения нашей планеты сокровенным способом такого соединения была и остается охота.
Комментарии (0)