Первую запись в своем «Дневнике» Я. Байков сделал 12 марта 1908 года (даты указаны по старому стилю, и значит, речь идет о 25 марта). По календарю — весна, а за окном — зима, да какая! Затяжная: лишь в апреле началась оттепель. Описывая начало весны, Байков посвящает ей то одну строку, то целый абзац, а где-то и несколько страниц.
12/25 марта. Необычно морозная (в особенности в первой половине) и многоснежная зима продолжается еще вовсю. Дороги в лесах... стали еле проездными: ухаб на ухабе с раскатами во все четыре стороны!.. Решительно ничто еще в природе не напоминает о надвигающейся весне. В полях нигде ни проталинки, метель — словно в феврале. Но в Шацке грачи уже с 10-го.
19 марта/1 апреля. Сегодня первый день, что мороз утром с –10, –15° съехал на 1°. В 28 квартале Завалишинской дачи, в 9 ч. утра, наехал на токовавших возле самой дороги глухарей. Несколько штук пели довольно рьяно, бегая по державшему их легкому насту. Большинство же сидело на... соснах.
21, 22 марта/3, 4 апреля. Дороги большею частью занавозились... Утром –3°. Затем весь день таяло. Над Табакиным пролетели четыре лебедя.
27 марта/9 апреля. Цапля.
28 марта/10 апреля. Клинтухи. Первые журавли.
2/15 апреля. Был на Пурлинском лугу. Мороз около 3 °С. Пробираясь туда на санях лунной ночью, с небольшой, сплошь замерзшей низинки согнал стайку крякв. И странно как-то было слышать их кряканье в этой... зимней еще обстановке.
Шалашик... поставлен почти на прошлогоднем месте. Завернувшись в бурку, я пытался заснуть, но не заснул и так лишь дремал.
Рассветало. Сзади в болоте чуфшикнул черныш. Вот-вот, думаю, вылетят, но их нет как нет. Один взгромоздился вдали на березку и торопливо кормился, изредка чуфшикая. И только за несколько минут до восхода солнца послышался шелест крыльев, и штук 6 чернышей один за другим опустились неподалеку от шалаша. Два из них сразу же принялись за драку… но почему-то раздумали, наклонились и рьяно забормотали. Прицеливаюсь в одного, щелкаю — мимо. Черныш поднял было голову, но опять забормотал. Стреляю еще — опять мимо... Что за история? Вчера только пробовал винтовку и на 50–100 шагов очень недурно сажал пульки, а тут — на-поди! А расстояние-то всего 50 шагов.
Тщательно прицеливаюсь в третий раз, беря еле видную мушку, и вслед за щелчком выстрела слышу, как пулька пучкает в черныша, а сам он распластывается, поводит раз-другой крыльями и остается без движения... Остальные сидят и переглядываются. Стреляю в другого, сидевшего шагах в 60. Этот подпрыгнул как уколотый, закрутился было, но справился, потянул, хоть и тяжело, в опушку, а там ниже, ниже — и опустился. Третий в 70 шагах сидел зобом ко мне. Этот только опрокинулся. Четвертый был в 80 шагах, сидел правым боком и, получив пульку, ткнулся ничком. Пятый был немножко дальше, у самой опушки, и проектировался на фоне кустов. Прицелиться точно было трудно — спуделял. Все это произошло не более как в 5 минут. Шестой сидел на осинке, шагах в ста. Но мне показалось, что дальше, взял крупную мушку и спуделял. Пошел искать подранка.
Слева от ольхи, шагах в 120, торчал черныш. Пальнул — мимо... сделал кружок — не видно его!.. Пошел по мелким кровяным брызгам. Смотрю, он забился под ольхой в кустике. Добил.
Как и любой автор дневника, Байков пишет для себя, поэтому ничего не придумывает. И вряд ли он мог предвидеть, что его записи будут интересны кому-либо (и даже опубликованы!) через сто лет.
9/22 апреля. Утром густой туман. Снегу стаяло за ночь много. Поля наполовину в проталинах.
Лед на реке Выше прошел. Поехал на тягу в Четаево. Но лес по болоту был сплошь залит снежным киселем, и было как-то мертво, хотя по временам и токовал бекас, да изредка, звеня крыльями, проносились гоголя. Когда стало смеркаться, молчком прошмыгнул вальдшнеп, но узнал я его только в тот момент, когда он скрылся за кустами.
Пошел к лошадям. Только перелез канаву и вылез на оттаявшее переполье, с каким-то стрекотанием прорвался вальдшнеп и шмыгнул вдоль канавы. Пальнул ему вслед — не видно ничего. Пошел вдоль канавы, смотрю — темнеет что-то на снегу. Нагнулся — он. Убит наповал. Очень крупный.
Примечательно, что 13/25 апреля Байков не охотился. В «Дневнике» запись: «Первый день Пасхи». Правда, на Светлой седмице многие уже охотились и, надо сказать, удачно.
Чтобы разнообразить рассказ о весенних охотах, перелистаем страницы «Дневника» и окажемся в тех же числах 1909 года. Тогда в начале марта дороги уже были вскрыты, лед на Выше и Цне подняло, дни стояли ясные, теплые (+15°), появились чибисы, клинтухи, цапли, гуси и удоды. О последних сказано: «Это что-то небывалое. Обыкновенно они прилетают значительно позднее». Вот наиболее любопытные апрельские зарисовки, полные звуков и пасхальной радости.
31 марта/13 апреля. Светлая седмица (неделя после Пасхи, которая в 1909 году праздновалась 29 марта/11 апреля. — Ред.). В 6 вечера пел певчий дрозд. Пошел на бугорок 35 квартала послушать, не протянет ли вальдшнеп. С громким ораньем пронеслась кряква и долго орала в болоте. Забыбыкали бекасы. Кричали... журавли, со всех сторон неслось «тетеревов глухое бормотанье», а вальдшнепы ни гугу. Мертво!
1/14 апреля. Рассчитывая, не налетят ли вчерашние кряквы, прошел подальше вчерашнего места и очень удобно расположился на кочке. Невдалеке было и болото, над которым вчера, по-видимому, кружилась кряква.
Загалдели в болотах журавли, забыбыкали бекасы. Но вот слышу — орет кряква и приближается ко мне. Пролетает как раз над тем бугром, где я вчера стоял. Затем начала сворачивать, сворачивать и кружиться над болотцем. Села. Провакал тем же путем, как и кряква, вальдшнеп. А затем опять только бекасы быбыкали. И ни звука.
Стало темнеть. Заорала опять кряква, поднялась и, не переставая орать, направилась в мою сторону. Приготовился, жду… Вот они (кряквы. — Ред.) наконец еле видны на темном фоне серых облаков. Высоко. Селезень справа, несколько сзади. Вскидываю ружье, кой-как прицеливаюсь и безнадежно стреляю. Кряква тревожно орет, а селезень, смотрю, камнем летит вниз и звонко шлепается на мокрую полянку. Выстрел вышел поистине замечательный! Крупный нарядный селезень упал мертвым и без кровинки…
Помолодел я все-таки немного после этого выстрела. И как-то невольно вспомнился мне первый селезень, взятый 35 лет тому назад тоже на Пасху. Да. Давно это было! И радость тогда была не эта!
12/25 апреля. Хорошо пели певчие дрозды, но зяблики «трюкали» к непогоде. Горланили журавли, «кутьякали» бекасы.
Только что я уселся, как надо мной что-то скрипнуло, точно зубами. В недоумении завертел головой и прозевал невысоко пролетевшего надо мной тетеревятника. Уселся он было на осину шагах в 150, но едва я встал, чтобы постараться подойти к нему, слетел. Да, это не канюк: много грехов чувствует за собой!
27 апреля/10 мая. Вчера поздно вечером наконец прояснилось, но ветер, хоть и поутих, не унимался. В начале третьего выехал я на дрожках в 18 квартал. У мостика слез и пошел. Жарко бормотали тетерева. Певчие дрозды силились перепеть соловьев: это им не удавалось — соловьиные трели преобладали.
Заря была морозная: лужи даже в чащах затянуло тонким ледком…
Взошло солнце. Стоял, курил, недоумевая, почему не поют глухари, повернул назад… Вдруг слышу — поет. Пошел к нему. Пел он горячо, почти без перерывов, и я скоро очутился около него. Но несмотря на то что уже было 5 часов и солнце уже было высоко, я никак не мог рассмотреть его в вершинах сосен. Где-то вот тут, а не видать! Поставил к сосне винтовку и решил стрелять из дробовика. Переменив с десяток позиций, наконец рассмотрел его на самой вершине высокой сосны. Видно было только вытянутую шею и часть груди. Свалился очень красиво и, трепыхнувшись раза два, стих.
В той низинке, где подходил прошлым вечером, слышу — поет другой. И этот пел азартно, и к нему я скоро приблизился. Но ни с того ни с сего он вдруг переместился. Замолк. Чтобы подбодрить его, я поквохтал. Он защелкал и понемногу распелся. Подобрался, но не могу рассмотреть его. Опять оставил винтовку. Покрутившись, наконец рассмотрел половину его сквозь сучья. Пальнул в полной уверенности, что сшибу, но он преспокойно переместился на вершину другой сосны и водрузился на ней козырем, распустившись вовсю. Далёконько. Винтовка стоит в пяти шагах, но взять ее нельзя — слетит. Пальнул опять из дробовика — полетел...
И из записей 1910 года трудно выбрать самое-самое. Будь моя воля — опубликовал бы весь «Дневник».
3/16 апреля. Опять 2–3 штуки прошли стороной. В разных местах болота перекликались и перелетали с места на место чирята… Вот пара низко дует прямо на меня. Утка орет во все горло. Селезенчик сзади следует так близко, что приходится пропустить его. Пропустив, уверенно стреляю в полуугон, но селезенчик свечкой взмывает вверх и после второго выстрела улетает невредимый дальше…
11/24 апреля. Ночь была такая дивно хорошая, что я поужинал и сейчас же поехал обратно в 17 квартал. Там до двух продремал, развалившись под сосной.
В 2 ч. 20 мин. пошел к токовищу, но, немного отойдя, услышал какие-то странные звуки. Это, несомненно, пел глухарь, но совершенно непохожий на других. Песня раздавалась как-то отрывисто, резко и скрипуче. Пошел к нему... Вблизи было слышно и тэканье, и рэканье, отрывистое и очень хриплое: рэк… рэк… рэк! Рэкал он немного и сейчас же начинал песню. Вблизи песня походила на обычную, но она раздавалась на таком сильном фоне свистяще-хрипящего звука (почти терялась в нем), что выходило шут знает что. Звук этот походил на тот, который издают сильно храпящие во сне люди, когда они храпят одновременно с присвистом. Только у глухаря это выходило так сильно и громко, что храпуну-человеку никак не удастся изобразить такой звук... Не менее получаса «венчался» я под сосной... в тщетных попытках рассмотреть глухаря. Наконец кое-как рассмотрел его в верхней части кроны. Прицелился по стволам, бухнул, и… глухарь полетел прочь! И выругал же я себя с досады! Как никак, а глухарь не совсем обыкновенный…
Заквахтали слева глухарки, и впереди, слышу, поют сразу две. Но то и дело... раздается сильнейшее хлопанье. На земле, стало быть, поют. Подымаюсь на дюну... смотрю, он на том склоне шагах в 30, распустившись по-индючиному, зобом ко мне распевает. Момент — и глухарь, ткнувшись носом, остался без движения. Многие скажут: как жестоко, как жалко. А я скажу: завидная смерть — ни печали, ни воздыхания, ни страха!..
В 1911 году Байков меньше уделял внимания описанию весенней охоты. Причина? Как мне кажется, он еще не отошел от медвежьей. Она того стоила.
Вот, казалось бы, и все. Дальше — 1912 год, в котором ни слова про охоту.
Комментарии (0)