Налим соловьиного плёса

К ночи готовлюсь основательно, задолго до темноты

По оврагам – дым черемух,
Разгулялся соловей,
Захмелевший юный олух
Пьет росинки со стеблей.

Жду теперь в весенней стыни
Закидушек перезвон.
Бьет хвостами плес налимий,
Разгоняя сладкий сон.

«За налимом? – спросят едко.
Да рыбалка уж проста».
Ну а мне б с Луной-соседкой
Встретить полночь у костра.
(А.Т.)

Посветлу еще закидываю снасти. Сразу вымеряю леску, укорачиваю, если надо, убрав ее на мотовильце. Иначе в темноте, кинув наугад, того и гляди в коряжник посадишь снасть. До коряг не так далеко. Сразу за песчаной косой начинается скат в яму, а дальше уже — самая круговерть, в которой лежат, костенеют упавшие с обрыва дубы.

Поклевки на закидушки редки. Больше теребит мелочь — ерши да пескари. Изредка колокольчик забренчит, задергается мелко и часто. Это сорожка с ладонь.

Что-то произошло с Большой Кокшагой. Который год не удается попасть мне на весенний ход «белой» рыбы: язя, леща, сопы. Так и тянет ностальгически воскликнуть: «Эх, а раньше какой ход здесь был! Лещи — во! … Язи — во! …» Ну-ну, скажете иронично. Мол, раньше и снег белее был, и зайцы с лошадь… Да, склонны мы несколько идеализировать прошлое, подкрашивать, но все равно, наверное, многие рыболовы помнят, какая раньше рыбалка была на плесах Дубовлянки, Долгой старицы, того же Старожильска, до которого рукой подать. Кстати, о Долгой старице… Привелось мне еще в детстве увидеть там такое, что и поклевкой-то назвать как-то слишком мелко, несоразмерно увиденному. Два раза брала какая-то громадная рыбина (скорее всего, сом) на отцовскую закидушку, оснащенную основной леской 1,0 мм и поводками 0,6 мм. Оба раза после короткого звонка колокольчик падал в воду и мощный гибкий ивовый прут, хлестнув по воде, начинал выползать из песка. Отец — здоровый коренастый мужик, ухватившись за леску, пытался удержать ее руками, но куда там… Тогда он, намотав жилку на здоровенный сук, перебрасывал ее через плечо и, словно бурлак с бечевой, старался вытянуть мощную рыбину. Но та, будто не замечая этого, шла против течения, и в этой борьбе не выдерживала снасть. Два раза было так за утро. Было-было…

А сейчас лишь бренькают колокольчики от воровских поклевок мелкой рыбешки. Изредка попадается местная толстоспинная сопа-белоглазка, не похожая на волжскую плоскую «лаврушку», зацепится иногда подлещик, а к вечеру жирует «хозяин»-ерш. Но ершам я рад. Это насадка на крупного налима.

Ночь вползла на плес лениво и студено. Сразу запахло прелой листвой и оттаявшим смородиновым кустом. Притихли вначале в прибрежном ивняке насторожившиеся пичуги, потом опять засвистели, затенькали разноголосо, не в силах забыться сном, когда клокочет, кипит восторг Рождения в любом сердце, маленьком и большом.

Сбросив легкую облачную кисею, глянула холодно луна поверх черных елей и дубов. И в ее свете вышел на «сцену» главный певец — соловей. Тут только смолкли конфузливо птахи, давая место ему, баловню судьбы. «Чив-чив»… — «прокашлявшись», начал соловей чисто и сильно. Потом раскатился руладами щелчков, присвистов, трелей. И замерла река, озаряемая бледной луной.

Соловей пел всю ночь. Изредка его перебивали звонки колокольчиков, и тогда я неспеша спускался к закидушкам, снимал с крючков скользких налимов и снова возвращался к костру. Налим брал не часто и был мелковат. Чувствовалось приближение лета и тепла, которого не переносит холодолюбивый ночной хищник.

Эту ночь можно было назвать ночью соловьев и спутников. Удивительно много было на небе быстро мчащихся точек. Казалось, ведьмы затеяли свой очередной шабаш и это они, суккубы, пролетали сейчас на метлах в лунном свете.

Так, глядя в звездное небо, я, видимо, и задремал, а под утро, но еще потемну, меня разбудил резкий, не по-налимьему, звонок колокольчика. Бегу к закидушке и после подсечки чувствую на леске что-то сильное, упрямое. Вот у берега забурлила вода и скользкая крупная рыбина забилась в моих руках. Она в свете фонарика казалась совсем черной, чернее налима… Да это же сом! Ну, не сом… — соменок. Но все равно — добыча редкая и желанная. Словно из детства, с Долгой старицы, с той коряжистой ямы пришел этот усатый и сильный соменок. Взял он на мелкую сорожку.

На заре, когда в свете начинающегося дня исчезло все волшебство, а лешаки и ведуньи забились в дупла и избушки на курьих ножках, я сидел у костра и с удивлением ощупывал свой глаз. Верхнее веко распухло и в нем засело что-то болезненно тянущее и твердое. Трогая это нечто, вдруг обнаруживаю, что оно вроде как шевелится… Все ясно. Видимо, вечером, когда я собирал дрова под большими елями, на меня спланировал голодный весенний клещ. Всю ночь он, наверное, сидел на мне и гадал: с чего бы ему начать, куда вцепиться? А может быть, как и я, смотрел на спутники, слушал соловьев, мечтая о своем, клещовом… И лишь под утро, вспомнив, что пора позавтракать, облюбовал мой глаз.

Самому мне его не вытащить и я иду по берегу искать коллег-рыболовов. Пройдя два поворота, нахожу рыбачков. Сидят они на песчаном бережку, сонные, но с рыбой. У одного в садке, кроме мелочи, плещутся две щуки.

Рыбачки по очереди пытаются вытянуть клеща, но тот не сдается, упирается загребистыми лапами. Говорят, в этих случаях помогает жир, которым мажут клещовой пухлый зад. И тогда лукавое насекомое, приноровившееся дышать и с той стороны, вылезет, не имея такой возможности. Но у нас нет ни жира, ни масла. Как-то не принято это все брать на рыбалку. И я советую:

— Вы его только что затушенной спичкой попробуйте ткнуть в брюхо.

— Да-а, спичкой, а если в глаз горячим попаду? — возражает парень.

— Давай-давай, иначе не вылезет.

Рыболов прицеливается и тыкает моему квартиранту в сытое пузо дымящейся спичкой. Через нагревшегося клеща чувствую жар в глазу. Но и клещ зашевелился, забеспокоился. Тут его и выдернули.

Поблагодарив рыбаков, возвращаюсь к себе на плес, залитый утренним солнцем. Лес звенит от чудесного птичьего хора, среди которого выделяются вчерашние солисты-соловьи. Они, словно в последний раз, отчаянно раскатываются звонкими замысловатыми трелями, которые далеко отдаются в молчаливом с утра лесу. Изредка на омуте тяжело бьет крупная рыба.

Я готовлю телескопическую удочку, оснащенную тонкой леской. Потом закидываю легкую снасть под ивовый куст, где вода ходит кругом, и ловлю на червя крупную серебристую уклейку. Изредка поплавок топит и красноглазая сорожка.

Пристегиваю к основной лесе закидушки два дополнительных нихромовых поводка на расстоянии одного метра от грузила. Обживляю снасть сорожкой и уклейкой. Леску не вставляю, как обычно, в расщеп ивового прута, а привязываю к вершине куста, высоко над водой. Вешаю и колокольчик.

Возвращаюсь к костру и пью чай со смородиновыми прутиками, поглядывая на закидушки.

Вскоре снизу послышался отчаянный звонок колокольчика, бегу к живцовой закидушке. Куст раскачивается от сильных рывков. Подсекаю и начинаю вываживать рыбу. Леска идет сначала вниз, потом останавливается и режет воду против течения. Подтягиваю щуку к берегу и беру ее руками на мели. Речная щука более длинная, без «брюшка», светлее, чем озерная, но все равно красивая по-своему.

После обеда собираю снасти и улов, допиваю душистый смородиновый чай и, сказав спасибо этому соловьиному плесу, иду навстречу теплому весеннему ветерку, ближе к дому.