Зимние странствия

Снег на реке уплотнился, и можно было двигаться по снегоходному следу без лыж. Я тащил за собой пластиковые сани, где в двух рюкзаках находилось все мое снаряжение. Солнце светило уже по-весеннему, и путешествовать в такую погоду было приятно. К обеду я подошел к месту, где когда-то располафгался поселок Приисковая, и передо мной открылся вид на заснеженную громаду хребта Чувальский камень.

Экспедиция началась днем раньше, в поселке Вёлс. Инспектор Вишерского заповедника Анатолий Собянин подбросил меня на снегоходе до ближайшего зимовья, где предстояла ночевка.

Жизнеобеспечение в зимних походах отнимает много сил. Мне пришлось долго рубить топором толстый февральский лед, прежде чем на дне получившейся ямы проступила вода. Оставалось утешать себя тем, что это не Дальний Восток, где толщина льда может достигать полутора метров. В заботах о приготовлении ужина наступили сумерки...
Утром по морозцу я уже шагал на лыжах по заснеженной Вишере. На перекатах подо льдом журчала вода. Обширная полынья открылась перед Чувалом, здесь вода выступила на поверхности льда, хозяйками которой были две оляпки. Они, видимо, жили здесь всю зиму. В полукилометре выше по течению обнаружилась добротная избушка, еще пахнувшая свежим деревом. Здесь я и обосновался.

На следующий день нужно было проведать Чувал. Я надеялся встретить белых куропаток или щуров. Щедро светило солнце, в снежных кронах деревьев попискивали гаички, иногда доносился меланхоличный свист снегиря. Тропа понемногу уходила вверх. Через некоторое время я добрался до старой «французской» избы, которая в давние времена была построена геологами. К французам изба никакого отношения не имеет, просто стоит в конце тропы, которая тоже называется французской. Эти странные в уральских дебрях названия — наследие металлургического завода, действовавшего в районе поселка Вёлс в XIX веке. Принадлежал завод французам.
Вдруг отчетливо прозвучали голоса щуров. Этих крупных вьюрков мне всегда хочется сфотографировать, но почему-то на вишерском Урале флегматичные птицы ведут себя весьма осторожно. Вот и сейчас щуры пролетели вдалеке и скрылись.

Я поднялся выше границы леса. Отдельные низкорослые деревца здесь были полностью укутаны снегом. Дул пронизывающий ветер. Куропатки покинули суровые горы и жили где-то внизу, в пойме Вишеры. Цепочки их следов попадались мне на глаза по берегам. На вершине хребта жизни не было — снежная пустыня. Смысла в блуждании по гребню хребта не было никакого. Я спустился вниз к избушке. Чай из термоса подкрепил силы...

Утро следующего дня было посвящено оляпкам. Птицы близко не подпускали, но я все равно извел на них не одну сотню кадров. Поразительное впечатление производят эти пичуги, когда, не задумываясь, прыгают в ледяную воду, а потом снова выскакивают на лед и даже не отряхиваются. Оперение оляпок обладает водоотталкивающими свойствами, поэтому им не нужно, как уткам, смазываться жиром. Водные беспозвоночные, которых они находят в реке в любые морозы, достаточно питательны, и пернатые подводники не страдают от голода. Лишь бы промоины не замерзали.

После обеда я отправился учитывать птиц вверх по Вишере. Многократно попадались вòроны, кружившиеся над рекой и заинтересованно смотревшие на одинокого путника. Тем временем на снегоходной трассе обнаружился свежий след волка. Зверь шел мне навстречу, но, учуяв человека, свернул в лес. Я еще какое-то время прошел по следу хищника, но на очередном перекате журчание воды подо льдом стало таким мощным, что идти дальше стало некомфортно. К тому же и небо затянула серая хмарь.

Когда я уже подходил к приютившему меня жилищу, до слуха донеслось знакомое с детства «че-че, че-че» — это чечетки кормились на прибрежных ольхах. Несколько сереньких птичек выуживали из ольховых шишек семена и тихо переговаривались между собой. Чечетки вели себя доверчиво: взглянут бусинкой глаза в стекло объектива и продолжают кормежку. Да и в самом деле, если на всех внимание обращать, можно голодным остаться.
Вечером в избе уютно гудела печка. Под ее аккомпанемент было несказанно приятно вести записи в полевом дневнике...

ЛЕСНЫЕ ЖИЛИЩА
Избушки в лесу... Сколько я их перевидел за тридцать с лишним лет скитаний по тайге. Впервые ночевать в зимовье мне довелось в далеком ноябре 1983 г. Тогда я, новоявленный младший научный сотрудник Комсомольского заповедника, отправился знакомиться с дальневосточной тайгой вместе с лесничим Василием Ивановичем Талахом. Мороз давил уже за 20 градусов. В небе высыпали невероятно крупные яркие звезды. Неказистую избенку мы заметили уже в сумерках. Заходить в нее можно было, только согнувшись в три погибели. Казалось, зодчий этого строения прежде всего беспокоился о незаметности зимовья. Как бы то ни было, мерзнуть нам не пришлось.

В конце апреля 1984 года я остановился на ночь в бревенчатой хижине, которую на скорую руку срубили лесоустроители. Она стояла в кедрово-широколиственном лесу возле ручья Сиу-Тару. Потом удалой инспектор заповедника Виктор Калашников сказал мне: «Ты знаешь, почему этот ручей так называется? Здесь индейцы племени Сиу хранили свою тару.»

...Шел первый год моей работы в Хабаровском крае. Я был молод и безрассуден. Бродил по тайге с топором и ножиком, не особо задумываясь о соседстве вездесущих медведей. Это уже потом, после ночевки на льдине, когда косолапый лазил рядом по берегу, пришел страх, и я уже не отправлялся на учеты без ружья или хотя бы фальшфейера. В ту ночь я растопил буржуйку и лег спать. Маленькое оконце было затянуто дырявым полиэтиленом, и тепло через него беспрепятственно струилось в таежный сумрак. Но буржуйка столь щедро давала жар, что вскоре я проснулся мокрым от пота. Пришлось выбраться из спальника и даже приоткрыть дверь, чтобы стало посвежее. Ненадолго забывшись коротким сном, я вскоре проснулся, но уже от холода. Дрова прогорели, и в тонком ватном спальнике не удавалось согреться. Пришлось снова разводить огонь в печурке...
За ночь я растапливал печку четыре раза. В пять часов я встретил рассвет и начал учет птиц по пойме реки Горин — главного водотока Комсомольского заповедника.

КРУГЛАЯ ЯМКА
Посмотреть конец зимы в заповеднике хотелось давно, но все не пускали неотложные дела. Только 19 марта извечный спаситель — Анатолий Собянин забросил меня на снегоходе к избе на Талом плесе. Здесь еще недавно жил дедушка Ау — так малолетние туристы называли старожила этих мест Владимира Кодолова. Весной прошлого года старика не стало, и изба осиротела.

От Талого я собирался пройти на лыжах до кордона Вишерского заповедника Круглая ямка. По карте до него было всего 10 км, но меня набралось много груза — почти два рюкзака занимала фотоаппаратура, еще один был набит продуктами, одеждой и прочими нужными в тайге вещами. Сани, придавленные кладью, тонули в рыхлом снегу. К тому же, идти по снегоходному следу было очень тяжело. Я решил переместить груз за две ходки, причем для этого проторить новую лыжню и не приближаться к коварным следам «гусеничного мотоцикла». Одолев таким образом два километра, я обнаружил в лесу возле Родничных островов избушку, о существовании которой не знал, и оставил здесь два тяжелых рюкзака. Стало ясно, что до Круглой ямки мне за день никак не добраться. Нужно было дойти хотя бы до зимовья на Свининском плесе. Я взял фоторюкзак, сани и пошел. Солнце освещало гребень хребта Курыксар (в переводе с мансийского — Петушиный гребень). За извивом реки начинался Свининский плес, здесь русло Вишеры на многие километры было почти прямым. Я торил лыжню, временами прислушиваясь к редким голосам синиц. Возле маленького заснеженного островка в небо взвились две белые куропатки. Но встреча была неожиданной, и о фотосъемке нечего было и помышлять. Распадок, где скрывалась известная мне избушка, показался после того, как я прошагал больше половины плеса. Здесь бежал ручей, но открытая вода не особо радовала. К тому же, я вдруг отчетливо почувствовал, что силы на исходе и нужно возвращаться и ночевать там, где оставлена кладь. Среди сугробов начала мучить жажда, и приходилось есть снег. Рюкзаки ждали меня на заснеженном льду, их надо было еще поднять к первой избушке, одолевая глубокий снег и крутой береговой скат.

Когда все было затащено в маленькую хижину, я благоговейно растопил печку. Но она, вопреки ожиданиям, не загудела от хорошей тяги, и в избу повалил дым. Я сообразил, что труба засыпана мощным слоем снега, придавившего крышу зимовья. Каким-то чудом мне удалось подняться на крышу, на которой угнездился сугроб метровой толщины. В качестве лопаты служила собственная лыжа. Вскоре труба обнаружилась, из нее сразу повалил дым. Теперь уже ничто не могло помешать мне вскипятить чайник.
Утром следующего дня светило солнце, по руслу Вишеры снова дул пронизывающий южный ветер. Для меня он был попутным, поскольку я двигался на север. Вечером я уже обживался на кордоне Круглая ямка.

Ночевка в большой избе была комфортной. Только временами за бревенчатыми стенами слышались шаги. Что за существо бродило в ночи, было неясно, но сон брал свое, и старая мудрость о том, что «утро вечера мудренее», приходила на ум. Утром вокруг дома копошились клесты, они залетали в сенцы и в дровяник в поисках питания. Разгадка шагов в ночи оказалась очень простой. На стене хижины висел старый бидон и временами раскачивался под ветром, тихо шаркая по бревну. При этом получался звук очень похожий на шаги.

А сколько заячьих следов по­явилось вокруг дома за ночь! Лишь только я двинулся вверх по реке, как от ивняка на островке отделилось белое облачко и покатилось мне наперерез. Солнце позолотило его своими лучами, и я отчетливо разглядел крупного зайца-беляка. Косой бежал не особо торопливо, и прошло добрых десять секунд, пока он скрылся в ельнике. Но телеобъектив висел на боку, а к фотоаппарату была прикручена пейзажная оптика. Я только что не стонал от досады. Такой шанс бывает раз в жизни! Как зайца освещало солнце! Почему-то вспомнился А. С. Пушкин, который считал встречу с зайцем дурной приметой и даже поворачивал домой…
Потянулись спокойные будни, я учитывал птиц, снимал клестов и кедровок. В жизни местных оляпок обнаружились неожиданные секреты. Но это уже другая история.