Урочище "Болото чистое"

Открывать охотничий сезон мы с Николаем едем на болото Чистое. Нашему уазику двадцать лет, но скорость девяносто километров в час он легко держит.

За рулём Николай. Я всегда удивляюсь, как он такой большой, втискивается на водительское место, у него такой живот, что я даже специально перешивал ему патронташ. Иногда я хлопаю его по этому животу и спрашиваю: «Какой месяц-то?» Но Николай не обижается, он не умеет этого делать.

Мы везём с собой два ружья, палатку, две лодки: резиновую и дюралевую. Есть у нас и водка – три бутылки. Нам хватит. К тому же сначала мы заедем к Ильичу, а у него отличная самогонка. Потом все вместе и на Чистое махнём. Вообще-то, «Чистое» - это только на карте так названо. Здесь говорят «под гору». Болото и есть под горой. Чтобы попасть к нему, надо спуститься с бугра, поросшего соснами. Бугор крутой, обратно поднимется не всякая машина.

Болото вытянуто в длину на одиннадцать километров и всё залито водой. Скорее озеро, чем болото. Когда-то здесь брали торф, говорят, метров пять сняли. Потом местные мужики перегородили магистральную канаву, и всё затопило. Кое-где, как острова остался невывезенный торф – караваны.

Через полтора часа сворачиваем на разбитую просёлочную дорогу. Николай не удерживает машину, и её стаскивает в глубокую колею. Виснем на обоих мостах. Я выхожу из машины. Николай несколько раз газует – мотор ревёт, из-под колёс летят шлепки грязи. Николай глушит мотор, выбирается из-за руля.
И сразу тишина. Слышно, как где-то высоко в небе перекликается пара канюков.

- Что? – спрашивает Николай и улыбается. Я знаю, почему он улыбается – уже можно и по сто грамм.

Николай любит немного выпить, ему и это нравится в охоте: жена над душой не стоит, не контролирует количество выпитых стаканов.

- Доставай, - говорю я.

К нам подъезжает трактор. Тракторист, дед с длинной седой бородой, подходит к нам. Заочно я знаю его, это дед Естафий из Долгова, небольшой деревушки, что стоит у дороги на бугре. Когда делили колхозы, Естафию достался этот трактор. Теперь дед им кормится.

- Э, - говорит дед. – Чё же вы сюды на такой таратайке-то заехали?
- Дёрни, отец, - просит Николай.
- Ишь ты, дёрни… Щас, - он говорит это «щас», будто и не собирается нас дёргать, но идёт к трактору и оттуда кричит:
- Цепляй!
- Налей, налей пока, - шепчет мне Николай и бежит к машине цеплять трос.

УАЗ вытащен, дед выпивает и косится на нож у меня на поясе.

- Хорош. Я бы свиней колол.

Мой нож на самом деле хорош, только колоть свиней он совсем не годится.

- Да нет, таким не колют, - говорю я и добавляю:
- Мы вот к Ильичу.
- А-а, - Естафий щурит глаза, - к Ильичу…

Ильич встречает нас как всегда сухо, «не подаёт вида». Но на самом деле он, конечно, рад.
- Охотнички, - говорит он и жмёт руки. – Под гору?

Мы идём в дом. Ильич любит угощать, поэтому упираться бесполезно. Мы и не сопротивляемся – самогонка-то у него действительно хороша. Угощаемся часа два. Под конец Ильич с Николаем поют, а я слушаю. Сам я петь не умею, но слушать люблю. Потом едем на болото, машину веду я.

На болоте долго возимся с палаткой. Николай купил её совсем недавно, и мы ещё ни разу её не ставили. Мы торопимся, потому что угощались долго, и уже сереет вокруг. Палатку ставим чуть в стороне от воды, в логу под осинами. Это наше любимое место – всегда останавливаемся здесь.

Когда темнеет, я иду к воде, подхожу так близко, что под ногами хлюпает. Вода отражает ещё светлое небо. Мне кажется, уже чуть-чуть пахнет осенью. Рядом со мной темнеет шалаш. Это шалаш Ильича, этой весной он стрелял здесь селезней. Шалаш завален на бок, еловые лапы, которыми он крыт, давно посохли.

Подходит Ильич, спрашивает:
- Что тут?
- Шалаш твой.

Ильич слегка пинает по ивовым прутьям, из которых сделан каркас шалаша, чиркает спичкой, поджигает сухой лапник. Шалаш загорается, отгоняет темноту, искрит в небо. В освещённый круг из темноты врываются три чирка, бросаются в сторону: появляются из ниоткуда и исчезают в никуда, словно духи болота.

- Видал? – спрашивает Ильич, поднимает еловую палочку и прикуривает от её тлеющего конца. Я смотрю, как догорает шалаш.

Где-то далеко стукают два выстрела. Охоту открывают только завтра вечером, но мы молчим на эти выстрелы. Я знаю, если бы приехали чуть раньше, тоже бы стреляли, думаю, что и Ильич знает это.
Чуть в стороне, прямо на сухом насыпан караван. Поднимаюсь на него – на горизонте россыпь огней. Это уже правый берег Волги, отсюда до неё, если напрямую, километров семь всего. Огни, это Кстово – город на том берегу.

Спать я ухожу раньше всех, что-то устал за сегодня. Николай с Ильичём остаются – у них ещё полбутылки водки. В палатке уютно. Слышно, как разговаривают снаружи, но о чём, не понять. На палаточной стенке танцующие блики от костра. Я засыпаю.

Просыпаюсь оттого, что меня кто-то трясёт за плечо. Открываю глаза – Николай.

- Вставай! Вставай! – шепотом кричит он. А я-то думал, что невозможно кричать шепотом.
- Чего тебе?
- Выйди, а? Ну выйди!

Выбираюсь из палатки.

- Посмотри! Красотища!

Уже светает. Всё вокруг: и кусты, и луг, и болото в удивительном густом тумане. Он течёт с воды, заполняет низину за нашей палаткой. Воздух так влажен, что мне кажется – мои волосы стали мокрыми.
Ильич храпит прямо у прогоревшего костра. Огня нет, но от золы ещё тепло.

- Не заболел бы, - говорю я.
- Я его прогонял - не идёт, всё равно, говорит, помирать скоро.
- Ну а ты чего? Спать пошли.
- Да не, я посижу ещё. Красиво.

Я накрываю Ильича шинелью и лезу в палатку. Вот уже лет десять, как он собирается помирать.
Всё утро я сплю. Проснувшись, ещё некоторое время лежу в палатке. Кроме меня в ней никого нет. Удивляюсь – как можно пить и с утра встать так рано. А вобщем-то, не так уж и рано: солнце уже поднялось высоко, надо мной солнечное пятно, а на нём тени осиновых листьев. Я слышу, как шумит осина, и вижу, как дрожат тени листьев на потолке. Снаружи кто-то стучит топором. Выбираюсь – Ильич рубит сушину.

- Дров хороших надо, - говорит он. – На этих не протянем.

Я иду умываться. У воды Николай накачивает лодку, у неё громко хрюкает клапан. Наверное, самый последний чирок в камышах уже догадался, что мы приехали на охоту.

- Голова-то не бобо? – спрашиваю я.
- Да нет. Сам-то как спал?
- Плохо. Живот твой мешал, - я говорю неправду, спал я хорошо.
- Утка с утра хорошо шла, - говорит Николай.
- Да уж какой лёт в августе, - умничаю я. – Сейчас утку-то вытаптывать надо. Или на лодке вот…

Подхожу к воде. На чистине плавают чомги, издалека они похожи на гусей. У воды много ивовых кустов, какие-то маленькие птички сидят на ветках, совсем не боятся меня. Я хорошо вижу их чёрные глаза-бусинки. У одной надломлено несколько перьев на крыле. У самого берега ряска, и чтобы умыться, я захожу подальше в воду, из-под ног поднимается торфяная муть. Осторожно переступаю на чистое, быстро умываюсь.

Днём мы таскаем к палатке пеньки для костра. Говорят, их подняли с торфом и им пять тысяч лет. Они пропитаны смолой. Одного такого пенька хватает, чтобы сварить шулюм.
К вечеру на болоте начинается стрельба.

- Быстренько, быстренько, - торопит Ильич, - а то все хорошие места позанимают.

Вот только кому-то надо остаться у костра за сторожа. Николай достаёт две спички, одну из них ломает, зажимает обе в пальцах. Я вытаскиваю короткую – оставаться мне. Ильич поплывёт на резиновой лодке, Николай на дюралевой. Помогаю Ильичу донести лодку до воды. Николай справляется сам, лёгкую дюралевую лодку можно тащить волоком.

- Ни пуха…
- К чёрту, к чёрту.

Я беру бинокль и поднимаюсь на караван, насчитываю оттуда семь охотников. Некоторые и не прячутся – плавают по открытому, как на прогулке. Это понятно, открытие всё же. Большинство из них только на открытие и выезжают – душу отвести. Уток летает много, но лишь два раза вижу, как после выстрела птица падает в камыши.

Ильич с Николаем возвращаются потемну. К их приходу заварен чай. Николай показывает мне двух свиязей, Ильич не показывает ничего, но на его поясе висит чирок. Ильич садится к костру, греет руки.

- Да я и стрелял-то всего два раза, - говорит он.

Я верю ему. За свою жизнь он перебил столько уток, что, возможно, теперь ему хватает и одного чирка. Ещё я знаю, что на этом его охота скорее всего закончилась: оставшиеся два дня он проведёт у костра.
Мы пьем чай. Ильич рассказывает, как в молодости собирал здесь клюкву. На болоте всё ещё кто-то стреляет. Николай зачёрпывает кружкой чай из котелка и спрашивает:

- Какого чёрта они там видят?

Я отхожу от костра и смотрю на звёзды. Ветер не сильный, но ровный и уверенный, он пахнет водой и немного болотом. Слышно, как под ним шепчет камыш. Вдруг в кустах кто-то вскакивает, бежит, трещит сухим рогозником, быстро быстро шлёпает по воде. Вздрагиваю. Мне жутковато, и я возвращаюсь. Ильич пожимает плечами:

- Бог его знает, кто там шарахается.
- Водяной, - говорит Николай.

А что, неужели здесь, где так много воды, а среди камышей есть такие лывины, куда, кажется, люди никогда не совались, и глубины до пяти метров кое-где – неужели среди всего этого и не найдётся места какому-нибудь плешивому водяному?

- Здесь в прошлом году под лёд два мужика провалились, - говорит Ильич. – Крест тут недалеко

Почему-то мне представляется этот крест деревянным покосившимся, уже почерневшим от времени. Такие я видел на Керженце.

Ложимся в третьем часу ночи.

Утром снова туман, но уже не такой, как вчера. Холодно. Полусонный я брожу у палатки, ищу кепку, подпоясываюсь патронташем. Только половина пятого, и спал я совсем мало. Пытаюсь растолкать Николая, но он только что-то бормочет и отворачивается. Кидаю в золу несколько палочек, раздуваю огонь, грею вчерашний недопитый чай. Пью, обхватив кружку ладонями.

Из палатки вылезает Ильич, зевает, садится рядом. Наливаю чаю и ему. Он пьёт и говорит:

- На дальнем караване вставай, под той стороной.

Плыву медленно. Где-то за моей спиной хлопает первый выстрел. До каравана плыву минут двадцать. Поднимаюсь на караван и оказываюсь над туманом. Он уже разбит на клочья, которые медленно плывут над водой. Лучи восходящего солнца видны в остатках тумана.

Из камышей выплывает утка. С каравана я хорошо вижу её. Невелика доблесть бить сидячею утку, но я прицеливаюсь. Я ещё не очень хорошо стреляю влёт, поэтому может это мой единственный шанс на сегодня. Не встаю, сидя и стреляю. На воде видно, как дробь накрывает утку, но она, хлопая крыльями, бросается к камышам. Когда она в них почти исчезает, я стреляю из второго ствола. В камышах белеет её вывернутое крыло.

Справа громкий дуплет. Совсем низко над водой проносятся две свияги. У меня появились соседи – на ближнем караване два мужика. Я обозначаю себя: машу им рукой. Видят.

- Ну как?! – кричит один.

Показываю им утку, потом спускаюсь пониже, кладу ружьё на согнутый локоть левой руки и жду.
В налетевшего чирка мажу. Он свечёй идёт вверх. С соседнего каравана по нему дуплетятся и тоже мимо. Дробь дождём сыпется на меня.

Туман совсем растаял. Но на небе пелена, солнце через неё мутное пятно. Совсем стих ветер. Я смотрю в сторону палатки – дым от нашего костра запутался в осинах.

Очень-очень далеко слышу несколько выстрелов: тюк, тюк. Тюк, тюк, тюк. Вот уже стреляют ближе. Ещё ближе. Я кручу головой и вижу огромный табун уток, летят очень высоко: метров семьдесят. Уток так много, что я слышу свист их крыльев, доносящийся с огромной высоты. Конечно, ни один выстрел не приносит им вреда. Бах! Бах! От соседнего каравана поднимается дым. Дымарём валят.

Я не выдерживаю:

- Надо было подальше отпустить! - кричу я. - А то больно низко, задеть можно!

Соседи в ответ чихают.

- Будь здоров, - говорю я, вовсе не заботясь, чтобы услышали. Но слышат:
- Спасибо, - вода хорошо разносит звуки.

К девяти часам утки почти не летают, выстрелы очень редки. Я поднимаюсь на самый верх каравана, стою на нём, не таясь. Мне нравится на этом болоте, нравится, что здесь много воды и камышей, что водяные крысы совсем не боятся меня, и я вижу капельки воды на их усах.

Свою вторую утку я замечаю издалека. Не знаю, почему она не сворачивает, ведь я стою, видный со всех сторон. Налетает на верный выстрел и падает у меня за спиной. Она чисто бита. Я спускаюсь, сажусь в лодку, подбираю птицу. Мне немного жалко её и немного стыдно перед кем-то. Не перед уткой, перед кем-то другим. Думаю,что когда мне не будет жалко битую мной птицу, я перестану охотиться.

На караван я больше не поднимаюсь. Вижу, как две вороны гоняют луня. Лунь лениво отбивается. По сравнению с ним вороны совсем маленькие. Солнце уже высоко, я снимаю куртку, остаюсь в тельняшке, плыву к берегу. На дне лодки немного воды, и у лежащих там уток чуть подмокло перо. Ещё там лежат три стреляные гильзы, я не подбираю их.

До обеда я сплю. Сначала прямо на траве, но мешают мухи, и я перебираюсь в палатку. После обеда поднимается ветер, и мухи прячутся. Я просто лежу на траве и смотрю в небо. Мне иногда нравится просто лежать. Хорошая у нас подобралась компания: дед, которому уже и утки не нужны, убегающий от жены муж и я. А из меня тоже какой охотник – так, мечтатель с ружьём.

На небе много облаков. Нехорошие облака, такие идут впереди ненастья. Когда они закрывают солнце, мне становится зябко. Ветер довольно свежий.

Вспоминаю про крест. Хочется посмотреть на него. Я ищу там, где сказал Ильич, нахожу быстро. Крест совсем не такой, как мне представлялось. Он железный, сварен из арматуры и крашен голубой краской. Кругом высокая трава, такая, что я не замечаю ограду и спотыкаюсь об неё. Я недолго стою у креста, вижу отсюда, как Николай ловит спиннингом щук, в этом он мастер. Где-то на бугре тарахтит мотоцикл. Снова смотрю на крест – ничего особенного: провалились под лёд пьяные мужики.

Возвращаюсь к нашей стоянке.

- Ну что ты ходишь? – спрашивает Ильич. – Мне бы твои годы, вот уж не стал бы без дела шататься.

А почему бы на самом деле не поискать по камышам уток? Я собираюсь и ухожу. Попадаются в основном нырки, выстрела они не боятся – успевают нырнуть, поэтому и не очень пугаются меня, плавают на виду. Я намечаю пару и пробую подобраться к ним поближе. Плыву, прячась за камышами. Когда остаётся метров сорок, целюсь и стреляю.

Один нырок тут же переворачивается кверху брюхом, второй срывается и летит низко над водой. Я стреляю по нему из второго ствола, но ружьё осекается. Осекается впервые. Я так растерян, что совсем забываю про первого нырка. Жду несколько секунд, чтобы не было затяжного выстрела (я знаю это из охотничьего журнала), открываю ружьё, достаю патрон, смотрю на наколотый бойком капсуль.

Когда я снова перевожу взгляд на утку, она ещё лежит на воде и белеет брюхом, но уже медленно поводит крылом. Я перезаряжаю ружьё и плыву к ней. Плыву очень быстро – нырки крепки на рану, но он оживает быстрее, чем я плыву. Он уже перевернулся и плавает кругами на одном месте, только как-то странно держит голову, немного набок. Наверное, я просто оглушил его.

Я совсем близко, стрелять нельзя – разобьёшь. Но он вдруг сам плывёт в мою сторону. До него не больше метра, протягиваю руку, и он исчезает под водой. Я смотрю по сторонам. Я совсем забыл, что это нырок, и что он хорошо ныряет. На воде плавают только несколько пёрышек.

Через пару минут он появляется снова. Теперь уж я не буду ловить его руками, буду стрелять, пусть и разобью. Целюсь в голову, я очень хорошо вижу его.

Но нырок опять успевает исчезнуть под водой. Даже глаз не замечает, как он это делает. Только теперь он появляется скоро. Он устал и не в силах скрыться от меня. Я стреляю ещё раз, и ещё раз он ныряет. Выныривает сразу же – он совсем выдохся. Уже не может держать голову. Снова ныряет и больше не появляется. Я кидаю ещё две гильзы на дно лодки. На душе нехорошо, измучил я его совсем. Долго кружу на месте, жду, надеюсь, что появится, но напрасно. Всё же охота, не всегда радость.

Потом я ищу в камышах лысух. Они всюду: бегают, хлопают крыльями, даже дерутся, кажется. Я слышу, но не вижу их – кругом очень густые камыши. Иногда лысухи всей своей ватагой срываются и перебегают куда-то, так быстро мелькают в прогале между камышами, что я никак не успеваю выстрелить.

Вернувшись к палатке, я рассказываю Ильичу о нырке. Ильич ест, он прожёвывает колбасу с хлебом, запивает чаем, потом говорит:

- За траву он зацепился и всё.

Почему-то после его слов мне легче. Николай курит, откинувшись на спину.

- Ты, Ильич, вечером-то пойдёшь ли? – спрашивает он.
- Не, я уж тут чирка варить буду.

Николай поднимается, кидает окурок в костёр:

- Тогда костерок разведи на берегу, если засветло не вернёмся. А то я вчера упорол чёрт знает куда.
На вечерней зорьке я встаю на своём караване. Стреляют мало. Солнце садится в тучи, они быстро поднимаются над горизонтом и скоро обкладывают всё небо. Сильный ветер. Мне удаётся сбить лишь одну утку, она падает в камыши. Я долго ищу её там, но, увы – сегодня пасмурно, и темнеет раньше, чем вчера.

В небе кричит цапля, наверное, её спугнул кто-то. Ветер гнёт камыши. Я слышу, что цапля забирается всё выше и выше, у неё тоскливый голос. От этого голоса, от закрытого тучами неба мне немного грустно. Я уже не надеюсь на удачные выстрелы, просто сижу на самом верху каравана, слушаю, как шумят камыши. Ещё я вижу огонёк костра, который разжёг Ильич.

Я думаю, что пенькам, на которых мы кипятим воду пять тысяч лет, а болоту этому ещё больше. И кто знает, что видело оно. Ещё через пять тысяч лет здесь не будет никакой воды, а – мох и огромные сосны. Земля очень быстро лечит свои раны, ведь пять тысяч лет для неё маленький срок.
Я думаю, что наши жизни всего лишь вспышки в этих сроках.

Когда я возвращаюсь, поднятая ветром волна хлопает о дно лодки. Темно, я плыву, ориентируясь на костёр. На тёмой воде от него до моей лодки жёлтая дрожащая дорожка.
У костра один Ильич.

- Не пришёл ещё? – спрашиваю я про Николая.
- Да нет пока, - говорит Ильич.

Я черпаю ложкой из котелка, достаю кусок утятины. Всё-таки утятина жёсткая и невкусная. Подходит Николай. Он весь мокрый, говорит, что оступился, когда вытаскивал лодку. Он улыбается и держит за лапы лысуху.

Подкладываем побольше дров. Ветер сильный, и пламя костра мечется в нём. Николай сушится. Потом мы ужинаем и забираемся в палатку, но никому не спится. Я устраиваюсь в уголу, сижу, обхватив колени руками. Ильич с Николаем закуривают, в темноте их лица озаряются от каждой затяжки. Я расстёгиваю молнию окошка, с улицы тянет свежестью.

Ночью я просыпаюсь оттого, что в открытое мной окошко залетают капли дождя, попадают мне на лицо. Закрываю окно, немного вожусь, Николай недовольно ворчит. Я слушаю, как дождь шумит по брезенту, и снова засыпаю.

Дождь и утром не кончается. В палатке становится сыро. На охоту мы не идём, отсиживаемся в машине. У нашего уазика железная крыша, поэтому дождь кажется ещё сильнее. Николай выводит на запотевших окнах какие-то узоры.
Домой собираемся тоже под дождём.

Мокрые садимся в машину, Николай греет мотор и включает печку – мокрым зябко. Я смотрю в окно. На другой стороне болота, над лесом летит птица, по полёту – цапля. Я думаю, ей всё равно, что идёт дождь.