В Кайрово

(Из журнала «Природа и охота», февраль 1886 г.)

Через четверть часа все вышли на крыльцо и стали размещаться по экипажам. Впереди всех выехал Андрей Петрович в тильбюри с Алиной Родионовной, которая тоже была вооружена двухствольным казнозарядным ружьем двадцатого калибра. Дядя Володя и Андрей Петрович, как истые борзятники, не пожелали запастись ружьями. Первый решился ездить под гончими, а второй пожелал остаться в экипаже на опушке, чтобы следить за борзятниками. Поровнявшись с группою охотников, экипажи остановились.

Дядя Володя залез на своего коня и потребовал новый хвостец на арапник. Андрей Петрович, подозвав к себе борзятников, указал им, на какие лазы становиться, и приказал разъезжаться; затем, попросив ружейников следовать за собой, тронулся прямо к лесу, указав Мину, с какого места набрасывать.

Небольшой, по-видимому, островок оказался довольно объемистой и весьма плотной рощей, десятин в триста величины, разделенной почти на две равные части широкой дорогой. По этой дороге и пришлось расстанавливаться ружейникам.

Широкая дорога, по которой расставились наши стрелки, своей прямизной давала возможность им видеть друг друга. Алина Родионовна стала за кустом шагах в пятнадцати от мужа, а за нею, на расстоянии пятидесяти сажень друг от друга, стояли остальные ружейники, начиная с Петра Михайловича и кончая M-r Henri, приютившимся на правом фланге у стога сена.

С опушки донеслось порсканье псарей и хлопанье арапников; ружейники попрятались. Первую половину острова собаки прошли молчаком — ни одна не отозвалась. Охотники затуманились. Игнатьич сердито надул губы; один Петр Михайлович успокоительно мотнул головой своим соседям, как бы говоря: «Врет, будет!.. не робейте!»

— Плохо, Сергей Александрович! — проговорил выехавший на дорогу дядя Володя, ровнявшийся левым флангом от Мина Семенова.

— Не закурить-ли вам сигарочку, дядя?

— Нет, рано!

У охотников была примета (какой же охотник без примет и предрассудков?), что стоит только дяде Володе закурить сигару в острову, тотчас явится красненький зверок.

— Ну, вскочи, милый! — крикнул он, скрываясь в кустах.

— Ай-й!.. ай! аай!.. — как бы в ответ ему где-то жалобно завизжала выжловка, попав на свежий следок…

— Ну-ну!.. Тут, матушка!.. тут!.. Сыщи, сыщи его!.. — ободрял молодку зычный голос Мина Семеныча.

Сильней забились сердца охотников…

— Ба! Вон и Шумила отозвался!..

— Чу!.. Чу! Сыпь к нему! Выжлятки! — подчукивает Мин стаю к стекавшему в добор верняку. Еще минута ожидания — и стая залилась…

Эх, Николай Алексеевич! (Некрасов. — Ред.) Батюшка! Дай вам Господи на том свете чего только хочется, за то, что вы так чутко подметили, так сильно изобразили душевный порыв охотника в тот миг, когда помкнет и загудит могучий гон однопометников по горячему.

Встрепенулись охотники… Гон все ближе и ближе… Вдруг из опушки, между Алиной Родионовной и Петром Михайловичем, как ошалелый выскочил выцветший, словно колпик, беляк и заложился дорогой в ноги к Петру Михайловичу. Бац!.. и оробевший до невозможности зайчина вздыбил в шести шагах от ошеломленного охотника, уставившись на него своими глупыми, косыми глазами. Бац — еще! — и до смерти испуганный, косой стрелою пролетел к Алексею Никаноровичу, чуть с ног не сбив растерявшегося на этот только раз милейшего Петра Михайловича.

Затем последовал еще слабенький выстрел, и Петр Михайлович, подпрыгнув на своем месте, с удивлением стал осматриваться по сторонам. На поверку оказалось, что Алина Родионовна, пришедшая в себя лишь после двух выстрелов соседа, заблагорассудила тоже выстрелить по направлению удиравшего зайца, то есть прямо в ноги Петру Михайловичу, в которые и попала удовлетворительно, хотя, к счастью, совершенно безвредно.

В это время злополучный беляк кончал свое существование от пагубного выстрела коленопреклоненного Игнатьича, дождавшегося его после двух последующих выстрелов Алексея Никаноровича чуть ли не в самое дуло своего размалеванного лебеды.

— Дошел! Дошел! О го-го-го! Сюда! Сюда, собачонки! — сзывал Мин разбросавшихся собак, приторачивая беляка.

— С полем-с, Алина Родионовна, — посмеиваясь, обратился Петр Михайлович к своей соседке, убедившись в том, что беляк совсем окончил свое земное существование, что надежды на его возвращение под его выстрел не имеется и что дробь, полученная им по принадлежности, не нанесла никакого изъяна его сапогам.

— Ах, Лина!.. Ну можно ли так безрассудно! — обратился Давыдов к немало сконфуженной немвродше: ведь могло бы кончиться и более серьезным!

— Ну, есть, о чем говорить, — вступился всегда любезный Петр Михайлович, — можно ли что-нибудь сделать на полтораста шагов? Ха! ха! ха! Да вы для чего же стреляли? — вопросительно обратился он к Алине Родионовне, — ведь во время вашего выстрела беляк уж от меня был шагах в пятнадцати по направлению к Алексею Никаноровичу! Ха! ха! ха! а он-то?.. Ха! ха! ха!.. Держите меня крепче! Чуть со всех ног не бросился удирать от зайца. — Что, батюшка? — обратился он к нему, — луженое-то… не вывезло?

— Не вывезло!.. Да вы зайчишку-то больно уж настрочили! Средств нет никаких! Летит на меня как оглашенный!.. Я одно время думал, что он меня, анафема эдакая, просто съесть хочет!..

Вот гон опять как будто круто повернул и приближается!.. К нам! Сюда летит!.. Как горячо ведет стая! Должно быть, лисица! Какими удальцами заскакали ее псари! Как лихо виснут они с трех сторон на стае; беспрерывно слышатся звучное хлопанье арапника и могучие порсканья… Врешь, кумушка, — в мешке! Прав был Петр Михайлович: не надо отчаиваться… Здесь будет… здесь! шалит! Вот сейчас… без выстрела не уйдет!.. Чу! как заорал Громило: верно, на глазок попалась, сердечная…

Ревет разъяренная стая все ближе и ближе, всхлипывают визгливые с заливами голоса выжловок, заходили ходуном руки у ружейников… Вон Игнатьич уже совсем прилег за своим кустиком; трясется как осиновый лист швейцарский уроженец за своим стожком; выпялил глаза позеленевший Алексей Никанорович, согнувшись, как разбитая лошадь, на своих коленках; топочется на месте Давыдов, не зная, оставаться ли ему тут или бежать на опушку?

Петр Михайлович и тот все чаще и нервичнее обдергивает свой кафтанчик… а гон — все ближе, ближе! Слышен уже топот вихрем несущейся стаи, шорох спавших листьев, хруст сухих ветвей. Вот выкатит сейчас румяная красавица… Но что ж такое случилось? Смолкло все!.. Эх-ма!.. Понорилась, знать, злодейка! — мелькнуло в голове Давыдова, и он со всех ног бросился в опушку по направлению смолкнувшего гона.

Мин Семенов уже был там и, соскочив с лошади, стоял около какого-то бугорка, измеряя что-то арапником. Несколько гончих суетились около него, копая в разных местах бугорка землю; другие растерянно сновали на кругах около того же бугорка. Сергей Александрович подбежал к Мину, и перед его глазами предстала свежерасчищенная лисья нора, куда испуганная кумушка заблагорассудила уйти, спасаясь от докучливых тявкуш.

— Должно быть, оглядела ружейников, проклятая! — вымолвил, подсвистывая собак, Семенов, обращаясь к подъехавшему к нему дяде Володе, вслед за которым явился и подпсарок.

В этот момент раздался одиночный выстрел. Собаки насторожились, а потом разом посыпали по направлению выстрела.

— Уж не надула ли? — сказал Давыдов.

— Ну — нет!.. не на таковских напала! — с гордостью ответил Мин Семенов.

— Однако надо бы узнать, в чем дело?

— И то! Троньте-ка, ребятки, туда! Да за одно, Мин, пройди-ка еще раз этим отшибочком, не побежит ли что! — крикнул Давыдов удалявшемуся на рысях Мину и зашагал на свое место.

Не успел он сделать несколько шагов, как далекое улюлюканье донеслось до его слуха. Он бросился в опушку. Борзятник мчался во все ноги к острову, отчаянно тряся в воздухе шапкой, надрываясь уже охрипшим голосом… Улю-лю его!.. Батюшки, улю-лю-лю! родимые! — ясно донеслось до ушей Давыдова. Он взглянул по направлению скачущего и саженях в пятидесяти от острова увидал громадного волка, а за ним две спевших к нему борзых… — «Уйдет серый», — подумалось Давыдову.

«Улю-лю!» — бешено закричал он, несмотря на даль, и побежал было навстречу матерому вдоль опушки, спотыкаясь и чуть не падая на каждом шагу. Еще мгновение и… волк исчез в лесу. Борзые остановились; остановился и Давыдов, еле переводя дух…

Ай-ай-ай! ай-ай! вдруг сразу залилась вся стая, нечаянно наткнувшаяся на куманька. — Давыдов подал по волку — и забыв усталость, труском побежал назад на дорогу оповестить ружейников.

— Волк!.. — драматическим шепотом прохрипел он по направлению линии ружейников. — Волк!.. Волк!.. — разнеслось по всей линии… и охотники, до боли стиснув зубы, как будто исчезли, бездыханно затаившись на своих постах.

А гон, яркий, дикий, все ближе и ближе… Вот уже Давыдову чудится хруст веток… шорох поломанной суши; он крепче и крепче сжимает ружье в своих нервно-сведенных пальцах… Вот сейчас… Еще несколько секунд и… «Сега! ты тут?..» — вдруг раздается в его ушах оробевший голос Алины Родионовны. Молчит Давыдов, только скрипнули его зубы… — «Сега!.. где ты?» — опять раздается в мертвенной тиши линии стрелков…

Боже мой! думается Давыдову… Он, может быть, не услышит… Гончие заглушат голос жены… и ему уже самому не слышно шороха впереди… все замерло кругом, лишь могуче несутся на него звуки слившихся в один аккорд голосов гончих. Может быть, еще и пойдет!.. тоскливо думается ему… гончие и псари нажмут… Господи, пом…

— Сега! я боюсь! — уже совсем громко раздается около Давыдова, и вместо столь желаемого гостя перед его помутившимися глазами появляется донельзя перепуганная Алина Родионовна, без ружья и прочих охотничьих принадлежностей, забытых ею при быстром отступлении с поста.

Беспомощно опустивши ружье, в каком-то оцепенении смотрел на жену Давыдов несколько секунд. Потом, безнадежно махнувши рукой по направлению вихрем промчавшейся в пятнадцати шагах от него стаи, тихо побрел на опушку. Алина Родионовна сконфуженно последовала за ним. Четыре раздавшихся на правом фланге выстрела заставили их обернуться. Что-то молнией проскочило через дорогу… потом вся стая с ревом пронеслась по тому же направлению; за нею два верховых, закрыв шапками лица, вломились на полном скаку в чащу…

— Береги поле! — донесся отчаянный возглас Мина… и Давыдов, забыв пережитое горе, жену, бросив ружье, как бешеный помчался к опушке. Саженях в полутораста от того места, на которое он выбежал, из небольшого вражка, гордо подняв голову, выкатил седой волчина, зорко оглядывая окрестность и озираясь на покинутый негостеприимный остров, из которого его так назойливо вытеснили, и низиной смело замахал в поле на Елисова, приютившегося саженях в двухстах от острова с одним из борзятников.

В лоб подбросив борзых, наш ветеран, чувствуя, с кем имеет дело, остался на своем месте и, стоя на тильбюро, высоко держал свою шапку кверху, в то время как его стременной поскакал к волку! Остальные борзятники, раскинутые по радиусам кругом острова ввиду Елисова, увидав сигнал, не спуская собак со свор, поскакали к нему. Покосил матерый, увидав верхового и двух борзятников, всеми ногами спевших к нему — да поздно: одна из борзых, выбравшись, хоть в отхват, но взяла в гачу и замедлила его ход, другая сшибла его с ног… Наддал серый — но вторая свора поспела…

Пощипывают куманька простенькие борзячки — потомки когда-то именитых псовых, перемешанные, волею судеб и мелкотравчатых, с разными калмыцкими и крымскими… Не берут, но и ходу не дают… а тут и третья свора навалилась… гляди, и борзятник тут как тут! — Улю-лю! — кричит. Не выдержал лобан! — отщелкнулся, прижавши уши на надоедливых кутлаек и брызнул обратно в остров.

— Улю-лю! улю-лю-лю! надрываются борзятники. — Улю-лю его! — чуть не плачет Андрей Петрович, несясь поперек борозд на своем тильбюри, стоя, без шапки, с разметанными ветром, белыми как лунь, волосами. — Батюшки, не осрамитесь!.. Улю-лю его, разбойника! — уже умоляющим шепотом шамкает он, еле переводя дух… — Куда!.. Как от стоячих отделился волк!.. — Ай-ай-ай-ай! — послышались из опушки острова голоса гончих, и стая высыпала из него на встречу зверя. — Улю-лю его! татарчата! — кричит Мин на своих гонцов и вместе с ними несется навстречу серому приятелю.

Замешался старичина от нового натиска, свернул было… Какая-то борзая с маху, не успев рассошиться, ударилась ему в ноги и перекувырнулась вместе с ним, сама испуганная до смерти своей храбростью… Затем образовалась одна общая куча собак — гончих и борзых, из-под которой иногда нет-нет и поднимется на мгновение что-то серое, для того чтобы снова скрыться.

Изредка раздастся оттуда отчаянный визг, тут же заглушенный рокотом неизъяснимых звуков. Мин с одним из борзятников — тут же, тут же и старик Елисов; еле переводя дух, Давыдов добрался сюда же и грохнулся на землю, тяжело дыша, весь мокрый, но счастливый донельзя. Мин, приняв волка, протрубил отбой, и стал, при помощи подъехавшего подпсарка, брать собак на смычки. Дядя Володя, слезши с лошади, мерил расстояние между ушей.

«Четыре с половиною вершка», — заявил он с гордостью, подходя к Андрею Петровичу.

«Хоть рыло в крови, да наша взяла», — пробурчал Мин.

— Велик! — продолжил он, силясь поднять волка пуда на четыре или больше.