Отобрать ружье у охотника — это как музыканту отрубить пальцы

У Вали Пугина милиция отобрала ружье. Конечно, так говорить нельзя, это неправильно. Милиция — это огромная организация; не вся же она в полном составе и экипировке явилась к Вале — простому деревенскому мужику тщедушной наружности, чтобы обидеть его, отобрать самое дорогое.

Нет, приехал обычный наряд, трое добрых молодцев, одного, кстати, Валя с детства знает, — ну и протокол, как полагается.

Но в деревне у нас только так и говорят: «У Вальки милиция ружье отобрала».

Валя к ним по серьезному: «Мол братцы! Мол, Серега! Ружье-то не берите, а меня хоть на неделю загребайте».

А те ему: «Нельзя, Валя, работа такая. Вон теща твоя вопит непутягом».

Валя ко мне, присутствующем при сем случайно: «Скажи ты им, Митрич! Никак мне без ружья-то!»

И тут же теще: «Да не орите же вы!»

И я вступился за Валю, хоть и трезв был. Но, разумеется, тщетно.

Теща, Алевтина Петровна, правда, вопила как ненормальная. Вообще-то с ней, с тещей, у Вали особенной грызни не было никогда. Петровна — женщина суровая, дородная, рука у нее тяжелая.

Валя однажды, в минуту пьяного откровения, проговорился: «Ничего я в этой жизни не боюсь, вот помереть только боюсь». И добавил после паузы: «И тещу!» Я думал, шутит, а он говорил серьезно.

Отобрать ружье у охотника — это все равно что музыканту пальцы отрубить. Ну, хорошо, сейчас межсезонье, а явится весна — утка, вальдшнеп, как же тогда? А главное, из-за чего отобрали-то? Да из-за ерунды!

Валя его даже из чехла-то не доставая, так, подмышкой поносил маленько. Для порядка. Ну, во хмелю он был, понимать надо. А Алевтина Петровна заверещала, да к соседям ломанулась звонить. Вале верезг тещин, конечно, как маслицем по душе, но ружье, елки, жалко до соплей.

Охота для Вали — это все. Если для всей страны, к примеру, осень — это пора свадеб, путчей и экономических кризисов, то Вале не до глупостей: осень — это новый сезон охоты, это осенняя утка, боровая дичь, а там и заяц с лисой подоспеют.

Читайте материал "Вальдшнепы улетают с мест зимовок в Западной и Южной Европе"

Послушать Валю, когда он потропит с неделю зайца, так он каждого из них в округе в лицо, то бишь в морду, знает. Не знаю, врет он или нет, но когда у него была одностволка, то успевал он по выскочившему из-под ног длинноухому пять раз выпалить и пятым выстрелом уложить косого. И ведь как рассказывает! И куст у него, как облако дрожащее, и дерево — живое.

Короче говоря, Валя — охотник, как говорится, до мозга костей. Но есть у него одна причуда, всем известная. Ни на кабана, ни на лося Валя ни разу не ходил. А вот не нравится ему! И всех, кто пристает к нему с расспросами, отчего да почему, посылает.

Я долго думал над этой особенностью Вали и не придумал ничего умнее, чем то, что не стреляет Валя дичи, которая крупнее его самого.

И вот когда у Вали случились описанные неприятности, я начал думать: как бы я защищал Валю на суде, случись мне быть у него адвокатом? Наш ведь суд эмоций не принимает, ему логику подавай да факты.

Что толку объяснять, что Валя хороший человек, это и так все знают. И судья, Александр Палыч, тоже знает. Вот тут бы я и вспомнил про лося. Вот она, логика! Алевтина Петровна пудиков на шесть потянет, и что б Валя в нее палить стал — да ни в жизнь! Но это все мечты.

Валя ночь в «стакане» просидел, а утром повели его к судье, и ни адвоката тебе, ни прокурора. Александр Павлович ему:

— Что ж ты хулиганишь?! Посадить тебя суток на пять — на семь.

А Валя:

— Да как же, Сан Палыч, ведь десять часов уже, а скотина не кормлена!

Вот ведь, логика налицо. Жена у Вали в отъезде, к тетке умотала, а у тещи — свое хозяйство. Кто скотину будет кормить?!

Судья сразу понял и согласился. Валю отпустили, а вот ружье не отдали. Скотину, мол, можно и без ружья кормить.

Потом Валя заходил ко мне пару раз, на жизнь жаловался, да совета спрашивал, как ружье вернуть. Но я помочь ничем не мог, и никто бы не смог. В деревне у нас милиция даже взятки не берет, это ж вам не Москва.

Читайте материал "О зимовке вальдшнепов в 2018 году"

Апрель грянул сумасшедшим солнцем, капель звякает медяками щедрыми, холод уходит благостно из тела, из дома, из деревьев, душа тает, мухи млеют на прогретых бревнах домов. Пчелы жужжат, носятся в поисках спасительного золота мать-и-мачехи. Ручьи смеются над зимой, как воробьи над старым котом, спугнувшим их с проталины: бестолочь, мол, ты неуклюжая!

А что такое весенняя охота! Это — музыка, гимн, лучший из всех гимнов! Даже сборы сами — уже праздник. В этот раз мы с моим соседом Николаем готовились на селезня ехать к Дальним прудам. Пруды не зря зовут у нас дальними, пешком туда не дотопаешь.

Пришел Валя и стал уговаривать взять его с собой. Колька стал шутить: «Тебя, Валентин, в качестве подсадной брать или вместо спаниеля будешь за трофеями плавать?» Посмеялись мы, а Валя, похоже, обиделся: ушел и «до свидания» не сказал.

Рано, задолго до рассвета, мы выезжаем к прудам, в корзинке дремлют наши подсадные. Темно и тихо. Скрадки подготовлены с вечера. Вода в пруду чернее черного. Рассвет как будто отменили сегодня, и надо сделать усилие, чтобы представить восход солнца.

Подсадная недовольно покряхтывает, когда ее извлекают из корзинки, привязывают кожаным ремешком за лапу к приготовленному колышку. Разозлясь, крякнет пару раз и затихнет в темноте на аспидной воде.

Как только утренний свет едва разбавит густой кисель ночи и даже на несколько минут раньше этого, самые нетерпеливые селезни начнут рыскать в тающем тумане в поисках любви. И тут уж, подсадная, не подведи! Крякай, как положено, зови жениха, зови глупца, ослепленного страстью, на выстрел охотника!

Услышит он, сделает коротко круг над прудом, заломит крыло и плюхнется на воду в отдалении. И вместе с этим «плюх» замрет сердце охотника, остановится почти, глаза заломит от напряжения: где он, далеко ли?

Читайте материал "Культура Охоты – все это только красивые слова"

А подсадная рада стараться, зовет, манит и только с выстрелом прижмется к воде, замолчит на несколько минут, сердя охотника.

Время уходит, с солнцем появляются крикливые чайки, сквернословят, кружатся над прудом, пугая подсадную. Стало быть, и охота к концу. Но радость от удачной охоты в то утро у меня была не полной. Думал я о Вале: «Зря, все-таки мы его обидели. Радость, если ею невозможно поделиться, это половина радости».

Вечером собирались за деревню на вальдшнепа. Охота на крехтуна, так иногда называют вальдшнепа, — совсем другая песня. Тут ни подсадная, никто другой не поможет. Будь любезен, сам угадай, где на вечерней зорьке потянутся птахи, полетят к месту своих встреч.

И вот тут уже Вале Пугину равных нет. Словно кто-то сообщает ему накануне, что сегодня надо ждать в низине у реки, а завтра лучше идти за овсяное поле к лесу, да не на прогал, к кривой березе, а к бочагу.

Охота на вальдшнепа скоротечна. Только в момент перехода дня в ночь, когда земля уже захлебнулась тьмой, а небо еще касается макушкой дня и неумолимо насыщается синевой, превращаясь из бледно-голубого и легкого в чернильно-тяжелое, и можно увидеть его, летящего быстрым силуэтом и негромко покрикивающего: «хорк, хорк, хорк». Очень непросто попасть в такую цель.

Я стою один в темноте и смотрю туда, где, может быть, появится вальдшнеп. Тишина. Лишь ветерок шевельнет слегка ветку ивняка, да комар первый и совершенно поэтому безобидный пискнет над ухом, изредка прожужжит майский жук — что-то рано они в этом году.

За бочагом, у кустарника, мне уже неразличимого в темноте, стоит другой охотник. Иногда я замечаю огонек его сигареты. Он, как и я, вглядывается в темнеющее небо, переступает с ноги на ногу и вслушивается в тишину.

Читайте материал "Вальдшнеп в Тульской области"

«Хорк!» Вальдшнепа еще не видно. Но вот он появляется черным лохматым комочком, скользящей кляксой на синем небе. «Хорк!» Я прикладываю к плечу ружье и веду стволами в след цели. Но — нет! Далеко. Вальдшнеп тянет стороной, прямо на моего напарника. Я опускаю ружье и не вижу, а догадываюсь, как блестят его глаза.

Где-то внизу, в ладони, подернулся серым пеплом огонек забытой цигарки. Вальдшнеп проходит прямо над его головой, метрах в десяти. Охотник провожает его жадным взглядом, его губы едва слышно произносят: «Пф-ф!» Тьма сразу становится еще гуще, еще непрогляднее, и где-то из глубины прощальное: «хорк!»