Интервью с директором Российского представительства WWF

Интервью с директором Российского представительства WWF Игорем ЧЕСТИНЫМ.

Фонд дикой природы в России (далее — Фонд) начал работать с 1988 года. В чем состояла идея и цели создания Фонда? Какие проекты были первыми?

— Как юридическое лицо Фонд существует в России с 1994 года, но и до этого он реализовывал различные проекты. Так, самый первый проект «Восстановление дельты Волги» был начат в 1988 году, в 1989 мы запустили проект по созданию «Большого арктического заповедника».

Фонд в то время занимался координацией различных проектов, причем два вышеназванных курировали различные представительства — американское и германское. Надо отметить, что Фонд — это классическая франшиза, есть правообладатель на логотип и название, и есть сеть равнозначных офисов-организаций по всему миру.

Правообладатель находится в Швейцарии, и все выкупают у него право пользования брендом, которое стоит порядка 100 тысяч евро в год. В 1994 году было открыто представительство, секретариат, а сам Фонд открылся несколько позже. Он создавался для того, чтобы вести программы в странах, где нет представительства Фонда, а это в первую очередь развивающийся мир.

— А есть смысл платить такие деньги? Может, проще работать самостоятельно?

— Смысл, безусловно, есть. Логотип и название очень привлекательны, а главное — всем известны. Мы сравниваем наши успехи с другими организациями и понимаем, что использование бренда имеет смысл.

— Сегодня Фонд — это российская организация?

— Да, на все сто процентов. Фонд зарегистрирован шестью российскими гражданами (Антон Комолов, Елена Абросимова, Анна Козловская, Григорий Мазманянц, Владислав Онищенко, Николай Дроздов) как некоммерческая организация, использующая логотип международной организации WWF.

Практика показала, что, несмотря на затраты, быть частью большой системы материально выгоднее. Коротко говоря, бренд работает. Если оперировать цифрами, то мы порядка 100 тысяч евро вкладываем в бренд, и 2,5 миллиона евро собирает Российский фонд — это больше, чем у любой другой аналогичной российской организации.

— Фонд не является иностранным агентом?

— Иностранным агентом может быть признана любая организация, в том числе и российская, если она финансируется из-за рубежа, А Фонд сегодня не признается таковым.

— Правильно я понимаю, что изначально Фонд координировал материальные потоки из-за рубежа, а сегодня он сам собирает деньги на свои программы?

— В 90-е годы многие страны были заинтересованы в осуществлении различных проектов в России. Нужна была структура, которая могла бы их координировать, и такой структурой стал Фонд. Изначально денег из России практически не поступало. А сегодня в Фонд приходят средства как от зарубежных, так и от российских источников.

— Как приняли Фонд в России, какие проекты были первыми?

— Приняли хорошо. Особо не помогали, но, что гораздо важнее, не мешали. Первым проектом была программа по сохранению тигра. WWF США и WWF Германии заявили о своей ответственности за сохранение тигра в дикой природе.

В то время учеты тигра не велись, но по оценкам, его численность сокращалась, а браконьерство в связи с открытием границы с Китаем резко увеличивалось. Практически весь рынок сбыта находился в Китае, и там тигр мог стоить до ста тысяч долларов, что, конечно, привлекало желающих сорвать большой куш.

Помощь Фонда вылилась в поддержку антибраконьерских бригад в Приморье и Хабаровском крае, а в Роскомэкологии создали специальную инспекцию «Тигр». У государства не было денег на охрану, и расходы взяли на себя WWF и фонд «Альфа». Совместные усилия позволили получить хороший результат, и сегодня тигру ничего не угрожает.

Второе направление деятельности Фонда — создание особо охраняемых территорий, заповедников, заказников и национальных парков. Например, в Приморском крае 25–27 % территории, где обитает тигр, считаются заповедными. Фонд активно участвует в проектировании и создании будущих заповедных земель.

— Когда времена были благоприятные, государство помогало Фонду?

— Государственного финансирования у Фонда никогда не было, были небольшие заказы на анализ тех или иных данных, но это единичные проекты. Да мы никогда и не стремились к получению денег от государства, для нас более важной целью было финансирование государством уже существующих заказников, заповедников.

— Изменились ли задачи Фонда сегодня?

— Да, конечно. Изменилась экономическая ситуация в стране, и сегодня, несмотря на кризис, Фонд может финансировать новые проекты, а не тратить деньги на поддержание персонала заповедников и заказников. Большое внимание мы уделяем законодательству. Надо сказать, за последние десять лет законодательство о животном мире существенно улучшилось, но что касается особо охраняемых территорий, то здесь ситуация очень непростая.

— Вы имеете в виду экологический туризм?

— Не совсем. Экологический туризм существовал всегда, но надо понимать, что он бывает разный (недавно мы дискутировали по этому вопросу с президентом). Одно дело — пеший туризм: палатки, байдарки, песни у костра.

И совсем другое — отдых в пятизвездочных отелях со спа-салонами и прочим. Такой туризм потребует прокладки новых дорог, проведения линий электропередач, причем на особо охраняемых территориях.

— А государство в какую сторону склоняется?

— Оно стоит на распутье, поскольку в этой области нет профессионалов. К сожалению, в профильном министерстве нет ни одного человека на уровне начальника отдела и выше с биологическим или географическим образованием, кругом одни юристы, экономисты и менеджеры, которые совершенно не понимают протекающих процессов.

— Как Фонд относится к охоте вообще и к трофейной охоте в частности? Помогает ли развитие охоты в деле охраны природы или, наоборот, приносит ей ущерб?

— Охота бывает разная.. Разумеется, мы  против коммерческой (трофейной) охоты на редкие виды, занесенные в Красную книгу РФ, ведь охота на «краснокнижные» виды противоречит действующему законодательству. Мы поддерживаем право коренных жителей на охоту, которая является частью их жизни.

Сравнительно недавно созданный национальный парк «Бикин», который я надеюсь в скором времени посетить, находится на территории проживания коренных жителей — удэгейцев. Так вот у них были опасения, что им запретят охотиться, а это полностью разрушит традиционный уклад их жизни.

Но парк создан, успешно функционирует, и никаких проблем нет. Всем управляет совет, состоящий из местных жителей. Многие получили работу в парке, которой раньше у них не было. Интересно, что большинство удэгейцев не готовы идти на полную ставку, чтобы сохранить традиционный быт. Мне кажется, это абсолютно правильно.

Что касается традиционных легальных способов охоты, то здесь мы против этого не выступаем. А в отношении спортивной охоты для нас важен вопрос, что происходит с популяцией животных.

Если популяция животных, на которых ведется охота, снижается, это плохо, если нет и охота приносит доход местному населению, то против такой охоты мы также не возражаем. Когда рассматриваешь опыт передовых африканских компаний, видишь, что доходы от экотуризма составляют примерно 10 %, а от охоты — порядка 90 %.

Мы понимаем, что, если бы не было доходов от охоты, местное население перевело бы всю территорию под сельское хозяйство, уничтожив при этом места обитания диких животных и породив массу конфликтов. Вот и получается, что развитие охоты позволяет сохранять участки дикой природы.

— А сам принцип трофейной охоты является ли разумным? Правильно ли это — разрешать добычу самых крупных животных? Не портит ли это генофонд популяции?

— Этот вопрос я специально изучал на Камчатке, на примере медведя. Когда шел селективный отстрел и добывались только крупные особи, численность медведя становилась выше. Крупные самцы подавляют мелких, часто уничтожают приплод (просто его съедают). Я спрашивал у охотоведов, какую цель они ставят перед собой, чего хотят.

Если крупные самцы нужны им для привлечения богатых клиентов, тогда селективный отстрел вести нельзя и надо вводить правило, при котором отстреливается каждый третий выставленный медведь. Если же речь идет о мясном производстве, тогда другое дело, тогда есть смысл добывать крупных самцов, популяция вырастет, да и мясо мелких обладает лучшими товарными качествами.

На Камчатке охотников интересует именно трофейная охота, поэтому нужно вводить элемент случайности, запрещать поиск трофеев с вертолета и т.п. Надо отметить, что, судя по динамике численности медведя на Камчатке, был реализован все-таки «мясной» принцип.

В целом для популяции это не имеет значения, просто медведю не дают вырасти до трофейных размеров.

С точки зрения системной охраны природы это не проблема, проблема — когда вид начинает исчезать. Более того, учитывая вышесказанное, в некоторых случаях охоту можно рассматривать как один из механизмов охраны природы, особенно если альтернативой ей становится сельское хозяйство и уничтожение мест обитания животных.

Деньги же, полученные от охоты, могут переориентировать население с сельского хозяйства на другие отрасли.

Конечно, легко рассуждать, сидя в городе, где не нужно охотиться и защищать посевы, но и люди во многих городах живут на грани выживания и им не до диких животных.

— Ваше личное отношение к охоте?

— На охоте я не был более пятнадцати лет. Просто в какой-то момент мне это стало неинтересно. Да и сами охоты изменились, стали более формализованными. Но, несмотря на то что личный интерес к древнему занятию человечества у меня пропал, против легальной охоты, не наносящей, подчеркиваю, ущерба природе, я не возражаю. А лично мне сейчас гораздо интереснее животных фотографировать.

В детстве и юности я читал книги про охоту в Африке, и это было захватывающе, но, оказавшись на Черном континенте и увидев всех африканских животных, я совершенно расхотел на них охотиться.

Африка — это уникальное явление. Ты сидишь в машине, а вокруг ходят дикие звери, и они тебя совсем не боятся. Можно часами наблюдать, как они кормятся, охотятся, взаимодействуют друг с другом. Вот пришли львы, вот они ушли и появились слоны…

В Африке поражает сочетание высокой численности различных видов животных и хорошей видимости. Саванный ландшафт дает возможность хорошо просматривать все вокруг на большое расстояние. Как только попадаешь из саванны в буш, сразу все меняется, животных может быть много, но их просто не видно.

В Африке подсчитали, что на ранчо выгоднее держать набор диких животных, чем один вид домашних; как ни странно, «дикие» не только продуктивнее, но и оказывают меньший пресс на окружающую среду. Сегодня разведение диких животных на фермах стало очень популярно.

— Есть ли у Фонда какие-либо программы поддержки охотничьих территорий?

— Программ поддержки нет, есть программы сотрудничества. И в первую очередь это связано с Дальним Востоком, с местами обитания тигра. Как мы помним, 25 % ареала этого хищника усилиями фондов находятся на заповедных территориях.

Сегодня перед нами стоит задача довести процент заповедных территорий на Дальнем Востоке до 30. Больше, наверное, неразумно, поскольку это негативно повлияет на людей, которые там живут. Для сохранения тигра на незаповедных территориях мы открыли три модельных проекта, в которых сотрудничаем с охотхозяйствами.

Сотрудничество это не материальное, а консультативное. Мы рассказываем, что нужно сделать, чтобы тигру тоже было хорошо, объясняем, чем тигр полезен. Ведь там, откуда он уходит, сразу появляется волк, а это для охотничьего хозяйства намного хуже. Финансовая помощь заключается в следующем.

Критическим моментом в местах обитания тигра является зима. Глубокий снег не дает копытным перемещаться и искать корм, слишком много энергии они затрачивают на перемещение с одной кормовой площадки на другую.

В результате животные гибнут, идет депрессия численности копытных, а за ней следует падение численности тигра. Хищник выходит к людям и попадает под отстрел. Исправить такую ситуацию легко: нужно просто расчищать дороги, чтобы копытные могли свободно перемещаться. Вот на это мы и выделяем средства. Как показала практика, это важнее, чем подкормка, и хорошо работает.

— Такое простое решение?

— Да, многие вещи решаются просто. Этому есть хороший пример. Тувинские пастухи убивали снежных барсов. Почему? Те залезали в кошару и уничтожали овец.

Естественно, пастухи не могли с этим мириться и убивали барсов. Но конфликт продолжался. Его решение оказалось на редкость простым и стоило всего 50 тысяч рублей на всю Республику: достаточно было заделать отверстие в кошару металлической сеткой.

В Туркмении убивали леопардов, проблема казалась неразрешимой. Если компенсировать стоимость задавленных овец, то процесс компенсации с учетом выезда на место, составления документации и споров выходил очень дорогим.

Фонд принял другое решение: купил и передал 200 овец старейшинам, которые стали из этого числа компенсировать уничтоженных овец. Идея заключалась в том, что, как только эти овцы «заканчивались», покупались другие.

Таким способом мы избежали дорогого администрирования и добились того, что местные жители не стремились уничтожать леопарда. Сложилась саморегулирующая система: отара из 200 овец выросла до 2000, недовольных не было, леопард не пострадал.

У села появился дополнительный источник дохода, и на деньги от отары отремонтировали школу, больницу и даже помогли бедным семьям. А начиналась вся история с охраны леопардов. Таким образом, неформальный подход дал гораздо лучший результат. Кстати, леопардов было всего 8, а стало 120.

— Особо охраняемые территории должны быть полностью изолированными?

— Во многих странах, а в последнее время и у нас, понимают, что дикие участки природы самоценны, люди стремятся ими просто полюбоваться, на них побывать. У нас заповедники и национальные парки занимают 3 %, причем есть совершенно уникальные экосистемы, интересные всем. Спрос на них растет.

Я недавно был в своем любимом «Кавказском заповеднике». Там по специально оборудованным тропам проходят сотни человек, и ни одного окурка, ни одной бумажки я не увидел, никакой музыки — это, можно сказать, эталон.

Я был поражен. Культура здесь намного выше той, что я наблюдал в американских национальных парках. И главное, людям — детям, молодежи, взрослым — здесь интересно. Они ценят общение с природой.

Сегодня трудно создавать заповедники, поскольку все думают, что территория будет полностью закрытой. Это вызывает отторжение, а нам нужна поддержка. Люди должны понимать, что заповедники — их достояние.

Считаю, что этому осознанию способствует открытие в заповедниках «мягкого» экологического туризма. Временные сооружения, навесы, домики, биотуалеты не нанесут ущерба природе, но сделают посещение подобных парков комфортным. Разумеется, никакого капитального строительства.

Атаки на заповедники, к сожалению, продолжаются. Земля под ними государственная и сравнительно легко может быть отторженной.

— Какое отношение у Фонда к рубке леса?

— Учитывая, что у нас 20 % всех мировых запасов леса, полностью отказываться от его использования глупо. Вопрос в том, как это делать. Нужно отходить от пионерных рубок, когда просто вырубают лес и уходят.

В Архангельске и Карелии лесорубы переходят к новым методам, когда для производства древесины используется одна территория, безотходная технология и замкнутый цикл, нет отходов, и бизнес ведется на этой территории сотни лет.

Мы способствуем развитию именно такой модели. Нужно менять законы и использовать новые методы. В европейской части России произошла настоящая революция, причем в хорошую сторону, а Сибирь и Дальний Восток пока рубят по-старому.

— Тигр является положительным примером, но возможно ли использование этого опыта для защиты других животных?

— Да, конечно. Возьмем, к примеру, дальневосточного леопарда. За пять лет его численность удвоилась. А восстановление зубра? Его теперь в России больше 1000 голов. Зубр прочищает лес, это очень важный, ландшафтно-образующий вид.

Есть, правда, неудачные примеры. Так, численность сайгака падает, а почему — непонятно. Охота закрыта, охрана достаточная, но искусственное разведение не получается, животные бьются о сетки вольеров.

— Какие глобальные положительные тенденции Вы видите?

— Одна из главных — концентрация людей в городах. Конечно, потеря сельской культуры может быть отрицательным фактором, но для дикой природы сокращение села безусловно положительный тренд. Причем это происходит по всему миру, даже в Африке. Это освобождает площади, на которых может быть восстановлена дикая природа. Численность сельского населения сокращается, и это дает надежду на то, что на место села вернется дикая природа.