Берложная быль

"Дует ветер с востока, он свежий. Скоро ичиг обует нога. Скоро кровью людской и медвежьей Будет мыться святая тайга…" Л. Гумилев

Остаться без рабочей собаки — горе. А для охотника-промысловика — тем более. Хотя давно известно, что хорошие собаки долго не живут. Бусей остался жив, но для работы уже не годился. Кобелем он был знатным, Петрович его уже во вторую осень из Буськи в Бусея переименовал, чтобы уважительнее было. Так он, стервец, на старую кличку и отзываться перестал. Знал себе цену! А как работал! Ну, белка, соболь — это само собой разумеется, без этого вроде — не собака. А он еще и лосей ставил, как привязывал, рысей загонял, а главное — был медвежатником.

При Бусее Петрович каждую осень с медведем был, а то и с тремя. Даже свой собственный метод охоты разработал. Бусей берлогу спокойно облаивал, но отзывать его было бесполезно. Ночевать, правда, всегда в зимовье приходил. Поэтому, если медведь был не нужен или лежал уж очень несподручно, далеко, Петрович просто уходил в зимовье и дожидался собаку. Так же поступал, если берлогу вечером находил. Ведь на всю возню с добычей и разделкой может и полдня не хватить, а дни-то короткие. Но если медведь был кстати, то брали его они с Бусеем просто, без залома, риска и ажиотажа. Петрович подкрадывался к челу метров на восемь или двенадцать с подветра и готовился к стрельбе. Можно бы еще дальше садиться, но берлоги-то только вблизи видны. Кухту с нависающих веток Петрович тихонько посохом сталкивал, а мешающие ветки осторожно срезал своим острым, как бритва, ножом. Главное — тишину соблюдать, чтобы медведь не знал, что у берлоги, кроме собаки, еще кто-то есть.

А Буська, когда хозяин был готов, начинал вести себя нагло, в чело оглушительно лаял. Ни один медведь дольше 5–6 минут не выдерживал, начинал в ответ фыркать, рявкать, потом голову из берлоги высовывать, а затем и сам наполовину из берлоги вылезал. Что зверь дальше делать должен, Петрович не знал и узнать не стремился. Ведь момент, когда медведь на полкорпуса из берлоги высунувшись, за собакой следит, идеально подходил для прицельного выстрела хоть из карабина, хоть пулей 28-го калибра из дробового ствола «Белки». Если раньше стрелять, когда только голова видна, свалить зверя тоже просто, но потом придется в одиночку тушу из берлоги тянуть. А мертвый медведь — он тяжелый. Петрович лишнюю работу делать не любил — пусть сам вылезает, не надорвется!

Обычно везло, и медведи добывались без приключений. Это когда зверя не собаки, а люди будят, то и ведет он себя совсем иначе, зачастую сидит до последнего, а вылезает на драку или на уход, как пуля. Вроде только что в берлоге сидел, шест из рук выбивал, а уже меж деревьев мелькает. Лови его потом по всей тайге. Или сразу вылетает, особенно в начале белковки. Вот тут и начинаются приключения, а то и трагедии. А кому они нужны?

Бусею только шестая осень шла, Петрович надеялся долго еще горя не знать, кобеля берег, дома, в деревне, для него вольер построил.

Вот в этом своем вольере Буська инвалидность и получил. В январе, в самые морозы, когда с 40 на 50 давило, привел друг-охотник свою Ветку с Бусеем повязать. Ветку в вольере и привязали, на цепочке, тонкой и прочной. А утром обнаружили, что этой цепочкой у кобеля задняя лапа выше коленки туго затянута, а все, что ниже, уже замерзло в расколотку, до стука. Пытались лечить, в воде ногу оттаивали. А как такое вылечишь? Ведь и у людей в таких случаях ноги-руки ампутируют. Вот так и остался Петрович при живом кобеле бессобачным. Лапу-то Буська сам отгрыз, а культю ему Мишка, старший сын Петровича, подровнял и зашил. Мишка-то уже года три как мединститут окончил и в городе хирургом работал. Специально прилетел на помощь.

Пара щенков Веткиных из-под Бусея летом чумку подхватили и пропали.

К осени Петрович обзавелся трехлетним Шариком. Выпросил у племяша родного на время. Кобель — добрых кровей, из себя видный, но в тайге-то толком не был.
На промысел Петрович заехал с двумя собаками, трехлапым Бусеем и пока малознакомым Шариком. Дела пошли неожиданно хорошо. Шарик по белке мастером был и по соболю пошел, талант у него такой открылся. А Бусей первые дни побегал и культю разбередил. Его Петрович оставил в зимовье домовничать. Главная задача для инвалида была берлогу найти, а он охромел. А ведь из тайги ему своим ходом выходить: неизвестно еще, сумеет ли. Хотя соболя хорошо ловились, Шарик старался, без мяса было скучно. Петрович начал уже рябчикам радоваться. И это в его тайге, где он меньше пяти берлог за осень не находил и где сохатые в каждом ключе стоят. А Шарик — он и есть Шарик. Белку знал, соболя хорошо понял, а на копытных вообще внимания не обращает. Слишком долго в деревне прожил. Надо было бы племяша хоть на осенние каникулы в большую тайгу брать, он просился. Петрович и не против был, да больно тайга дальняя, ведь специально за парнишкой в разгар сезона не побежишь. Да что сейчас жалеть, по соболю-то пес, как настоящий пашет. Одного гнал, так между двух лосей проскочил. Те и не поняли, наверное, что такое пронеслось. Петрович следом торопился и в упор на этих матуху с телком выбежал. Выстрелить, конечно, не успел.

В надежде добыть мясо с карабином не расставался. Обычно эта проблема за первую неделю белковки сама решалась, и можно было с одной «Белкой» ходить. А тут уж ноябрьские праздники прошли, мяса все нет, и карабин все плечи оттянул. Добрый карабин, мосинский кавалерийский, но тяжелый, зараза. Берлогу жилую Петрович нашел сам. Сначала вроде трезвая мысль появилась — уйти и вернуться завтра с Буськой, но почему-то в Шарика поверил. Он вчера отличился, сработал большую росомаху. Да и берлога была — загляденье, добывать из такой — одно удовольствие. На опушке, под каменной плитой, над россыпью… Ведь побежит медведь вниз, а пока до леса доберется, можно почти все обойму высадить. Значит, на этой россыпи и ляжет.

С такими мыслями устроился Петрович чуть выше берлоги, с подветра, и стал кобеля ждать. Тот прибежал, крутанулся и берлогу явно учуял. Но повел себя как-то неожиданно, шерсть на загривке поднял, порычал тихо, на камень у чела ногу задрал, снег лапами поскреб и с гордым видом к хозяину прошествовал. Рядом устроился и так же, как Петрович, с берлоги глаз не сводит. Видно, что не боится, но и не работает. А ведь так можно ждать и до весны — раньше-то медведь не вылезет. Решив, что Шарик пока просто не знает, что ему делать надо, Петрович решил события форсировать (а ведь можно было же еще и уйти за Бусеем). Но соскучился охотник по жирному мясу и начал действовать — пошел к челу. А Шарик, как он его жестами ни манил, не идет. Пришлось его за шиворот взять и вести. Карабин при этом оказался в левой руке. А Шарик у чела упираться начал и рычать. Петрович-то думал, что он на медведя рычит, и потянул пса дальше, носом в чело сунуть, показать ему, куда надо работать, рычать и лаять. Но Шарик-то совсем по другому поводу свое неудовольствие выражал. Понял это Петрович, когда пес из руки вывернулся и эту руку куснул, отскочил и смотрел, вроде как сказать хотел: «Что, хозяин, совсем одурел, куда тянешь, там же страшное что-то?!» Ясно, что с таким настроением пес на этой охоте не помощник. А еще через несколько секунд дошло, что и охоты не будет — зубы у Шарика молодые, здоровые, и цапнул на совесть. Досталось и ладошке, и большому пальцу, и указательному. Крови много — и на снегу, и на карабине, самое обидное — стрелять вроде совсем нечем. А на пути в зимовье опять расстройство: сохатые, аж четверо, на чистой мари паслись и метров на 60 подпустили. Нажать на спуск можно и мизинцем, но одной левой зверя не разделать… А Шарик-то опять удивил, стал сохатых кружить. Пришлось в небо стрелять, чтобы понял он, что это вроде как охота.

Ушел Шарик за сохатыми, вернулся только ночью. И где у него раньше азарт на них прятался?

Рука заживала плохо. Да и снега большие пошли, настала пора в деревню собираться. На всякий случай Петрович с Бусеем перед выходом берлогу проверили. Петрович знал, конечно, что медведь должен был уйти, но вдруг еще лежит? Ушел, конечно, что он, жить не хочет, что ли? И топтались у берлоги, и весь снег кровью забрызгали…
…Отыгрались на следующую осень. Берлогу нашел щенок Буська, сын Бусея, в конце дня. Лаял сердито, как на человека, но к челу не подходил. Петрович метров с двадцати понял, что это берлога, и обратно пошел. Собаки его почти сразу же догнали.

Через два дня все прошло как по нотам. Бусей трехлапый медведя из берлоги выманил, а потом с остервенением рвал зверя, упавшего от точной, между ухом и глазом, пули. Молодой Буська от отца не отставал. А Шарик заходился в истеричном лае, несколько раз бросался к неподвижной туше и отлетал, не коснувшись. А потом глаза зажмурил — Петрович это хорошо видел — и рванул медведя за бочину так, что порвал шкуру.

Петрович сидел на колоде и любовался на собак. Мысли были приятными: что-то собачки разошлись, вон как пластают. Ну ничего, пусть потешатся, медведь-то при таких собаках, дай Бог, не последний.

Жизнь налаживалась…