Само село напоминало по форме воинское поселение. Оно было построено в форме большой буквы «П», внутри которой на бугре стояла церковь Покрова Богородицы. Одна «ножка-улица» села шла вдоль реки Урал на левом берегу, «перекладина-улица» шла от реки в степь, а степная «ножка-улица» была вдали от реки на добрых 200 м.
Ниже села, где река Урал протекала на открытом участке, был брод, где речку можно было переходить даже ребятишкам. В этом месте река Урал была относительно широкая и мелкая. Дно брода было из галечника, твердое, поэтому оно служило перевозом всех грузов с левого берега на правый. В селе было около полутора сотен домов. Дома были казацкого покроя. Все кирпичные и обязательно под железной крышей.
Около многих домов были заборы из каменного плитняка с деревянными воротами, коваными креплениями на них по углам и такими же запорами. Амбары для хранения зерна, сбруи, оружия и различного инструмента также были из камня, а сараи для коней, коров, овец и пуховых коз, как правило, делались из плетеного лозняка, обмазанного с обеих сторон глиной, смешанной с мелкой соломой и навозом.
Казаки, кроме штатных учений, занимались охотой и рыбалкой. Таким был и мой дед, Константин Тимофеевич Головашов, вахмистр сотни Оренбургского казачьего войска, которая комплектовалась в станице. Дед по отцу, Семен Александрович Попов, был фельдшером сотни и лечил не только казаков, а всех станичников - от детей до стариков, но жаль, что сам прожил всего 28 лет.
У деда были старые фотографии, где сотня, в полном обмундировании, лежа, сидя, стоя с саблями и карабинами в шинелях и папахах, с погонами на плечах или, дед Костя с бабой Дуней. Дед сидел - и шашка между ног, а баба Дуня стояла, опершись рукой на левое дедово плечо с погоном вахмистра. Дед чубатый, с лихо закрученными усами, а баба Дуня в платье-сарафане с высоко поднятой грудью, в цыганского покроя юбке с неисчислимыми буфами и оборками, с накинутой на плечи кашемировой цветной шалью.
Обремененные житейскими заботами, казаки стали забывать свои истинно мужские казацкие будни: учебу, выездку лошадей, джигитовку, соревнования по рубке лозы на плацу, тренировочные походы с полевой кухней, разудалое веселье после возвращения с него, шуточные и нешуточные кулачные состязания и, конечно, последующее похмелье с кряхтениями, огуречным и капустным рассолами.
Все это я узнал по рассказам деда Кости и его односумов, когда они, собравшись с другими стариками: Путинцевым Михаилом, Вагиным Степаном, Перехоживым Ильей, Путенихиным Иваном, Ломухиным Станиславом, Поповым – вспоминали с сожалением о молодости, казачестве, пересказывая уже не раз особо запомнившиеся интересные случаи в жизни, на войне, на охоте и рыбалке.
Огромным открытием для меня было впервые увиденное ружье деда. Не то, что я видел на большой фотографии, где дед и его односумы стояли, сидели и лежали на земле в полном обмундировании, с шашками и карабинами. У всех фуражки были на левом боку головы, а на правом торчали начесанные чубы. Мой дядька повел меня однажды к амбару, вынул из запора палочку, отворил дверь, и в углу я увидел целый арсенал.
Там стояли сильно запылившиеся диковинные ружья. Они были старинные, кремневые, капсюльные, но все шомпольные. А это означало, что они заряжались со стороны дула. Я тогда еще многого не мог понять, а впоследствии уяснил себе, что каждое ружье отражало целую эпоху. Одни были привезены еще из Воронежской губернии прадедами моего деда, другие были приобретены уже позже. Но все они были действующими, и каждое имело свое предназначение.
- Вот из этого дед стрелял дудаков, т.е. дроф, из другого - гусей и казару, а из того, ствол которого почти как у сорокапятки, – уток, - пояснил мне дядя.
У всех ружей стволы были длиннющие, метра по полтора, поэтому под них подставлялись специальные рогульки-сошки. Ложи тоже были узкие и длинные, не похожие на ложи тульских или ижевских ружей. С волнением и трепетом я брал каждое ружье, ложился с ним на землю, прицеливался и вхолостую стрелял. Ружье коротко щелкало, а я представлял себе, как падает пудовая дрофа или бьются подбитые гуси и утки на воде.
Я долго ходил за дядей Федей, чтобы он разрешил мне стрельнуть по-настоящему. И он как-то смилостивился: послал меня в лавочку купить две коробки спичек с зелеными головками. Мы долго очищали сернистую часть головок у спичек. Потом он подсыпал к ним какого-то белого порошка и мелко растолченного угля. Смесь стала черноватого цвета. Он отделил немного смеси, насыпал на каменную плитку и поджег. Смесь вспыхнула мгновенно. Сказав, что все хорошо, он собрал оставшуюся смесь.
Выбрав самое маленькое из восьми ружей, засыпал в ствол мерку смеси, оторвал кусок тряпки и плотно забил шомполом ее поверх самодельного пороха. После этого бросил туда же несколько крупных дробин и запечатал их другим куском тряпки. Ружье было пистонное. Он принес капсюль, закрепил его на ружье, и мы пошли к забору на задах. На заборе поставили железный лист, которым баба закрывала чело у печи.
Отмерив метров 15 - 20, дядька уложил меня, установил ружье и рассказал, как и куда надо целиться. При этом велел как можно крепче прижать ружье к плечу. Я до судороги в руках ухватился за ружье, долго целился, перебирая в памяти дядькин инструктаж, и... нажал на крючок. Видимо, от страха я закрыл глаза. А когда открыл, то увидел сквозь сизоватое облако дыма смеющегося дядьку.
- Ну, вот ты и охотник! Пойдем, посмотрим, куда ты попал. Может быть, бабка ругать будет за заслонку, - говорил он.
Мы долго искали дырки в листе, но нашли лишь царапину в правом верхнем углу.
Я ликовал от счастья. Ну как же! Теперь я всем знакомым пацанам в городе мог похвастать, что уже стрелял из ружья, попал в цель и дядька назвал меня охотником. Это первое ружье и первый выстрел, по-видимому, послужили тем толчком, который пробудил во мне инстинкт охотника - наследство от моих воинственных предков-казаков.
Меня тянуло к охоте, и я каждый год после школы уезжал в деревню в надежде поохотиться, половить с дедом рыбу в Урале. Когда начиналась уборка урожая, в церковь ссыпали зерно на хранение. Почему-то это хранение называлось глубинкой. В это время сотни голубей обсаживали церковь и, проникая через разные щели, хорошо откармливались.
Мой другой дядька, Петр, стрелял голубей на семейную лапшу. Он готовил 1 - 2 патрона, разбирал ружье-переломку, так называлось обычное одноствольное ружье «Тулка», и складывал в мешок. Я с этим мешком шел незаметно до церкви. Петр следом прибегал ко мне, собирал ружье, стрелял раз, а иногда и два в кучно сидящих голубей и убегал с ружьем домой, благо церковь была рядом. Я же ходил вокруг церкви и собирал убитых и раненых птиц в мешок. Лапша из голубей была отменной.
Еще один мой дядя Иван Константинович Головашов, прошедший финскую войну, был ранен снайпером в левую пятку, когда в сугробах, в страшный мороз, постучал для согрева ногой о ногу. Это и помогло ему остаться живым в той мясорубке. В Великую Отечественную он был призван в первые же дни войны и направлен в конную дивизию Доватора. Ближе к зиме, под Москвой, в одном из рейдов по тылам немцев, при занятии села после слабой разведки, когда доложили, что в селе нет немцев, и случилось роковое.
После того как Доватор с охраной выехали на лед замерзшей реки, по ним из села ударили немцы, и Доватор был смертельно ранен на глазах у нашего дяди. Потом он служил в конном корпусе генерала Крюкова и живой и невредимый прошел всю войну и закончил ее под Берлином на реке Шпрее. Как память о том, что выжил, он свою охотничью суку назвал Шпреей. Он свято хранил свои награды, заслуженно получив их за доблесть и храбрость и за нечеловеческие испытания, которые перенес за страшные четыре с лишним года войны.
Комментарии (0)