Лукавая росомаха

К небольшой проходной избушке, которая стояла на реке Рассошине километрах в двух-двух с половиной выше ее слияния с рекой Левой, знакомая росомаха приходила раз в неделю, плюс-минус два дня.

Это был очень крупный самец. След его напоминал медвежий, а передняя правая нога оставляла совершенно медвежий косолапый отпечаток.

Ареал обитания зверя был велик. Я встречал его следы на 15 километров ниже по реке от избушки и в 20–25 — выше.
Вообще этот зверь от других отличается необыкновенной подвижностью и способностью к длинным, суточным переходам. Ведь не случайно среди местных охотников бытовала присказка — «росомаха позавтракала в Козыревске, а ужинать идет в Ключи».

В те годы мне, наряду с разработкой «копытной» тематики, вменили в обязанность изучать еще и белку с целью прогнозирования ее «урожаев». Понятно, что в попытке объять необъятное начальство стремилось нагрузить всех как можно, а порой и невозможно, больше: «Как же у других — по десятку видов в качестве объектов исследования, а у тебя только три — дикий северный олень, лось и снежный баран...»

Вот и пришлось на окраине одного из самых северных еловых массивов на полуострове, в бассейне реки Еловки, построить небольшую избушку. Далеко в стороне от основных мест обитания оленя.

В центре массива ельников была небольшая тундра, в окружении могучих елей и отдельных лиственниц, куда во время осенней миграции выходили на дневку некрупные табунки северных оленей. Чаще всего олени появлялись здесь, когда год был рябинный, и после сбора ягод они останавливались полакомиться ягелем — различными видами лишайников. Перед зимовкой на долах Срединного хребта оленям, видимо, не хотелось отвыкать, как считал я тогда, от одного из основных компонентов их зимнего питания.

От избушки до тундры ходу было час-полтора, в зависимости от состояния и глубины выпавшего снега. Обратно, вниз, — быстрее.

Я ежедневно ходил в тундру, высматривал оленей, пересчитывал их. Определял, сколько там взрослых самцов, самок и телят нынешнего года рождения, сеголетков; если удавалось отличить, то и телят в возрасте полутора лет. То есть занимался сбором данных по половой и возрастной структуре популяции. Эти данные позволяли оценивать темпы прироста, сохранность молодняка и многое другое, что, в свою очередь, давало возможность определять параметры хозяйственного использования оленей в ближайшей перспективе.

На тропе между избушкой и тундрой я установил сотню беличьих древесных капканов. Существует такой индикационный признак, как добыча зверьков на определенное количество ловушко-суток. Число попавшихся животных на 100 ловушко-суток, если сравнивать, из года в год позволяло оценивать плотность их населения, численность и перспективы промысла. В нашем случае — белок. Капканчики крепились к дереву, а спусковой механизм настораживался кусочками грибов маслят, рыбы — обычно гольцов, чтобы вместе с белками попадались горностаи.

Серия древесных капканов оказалась не­удачной, с очень слабыми пружинами. Зверьков сразу не убивало. Вероятно, некоторые пищали, другие вообще пытались вырываться из ловушек…

Первыми «проверяющими» у ловушек оказались соболи. Они шли на крик или писк попавшей в капкан жертвы, вытаскивали добычу и обычно тут же расправлялись с ней, оставляя от нее только хвостики.

Через некоторое время туда повадилась ходить росомаха. Именно та, приметная, с медвежьей косолапостью на правую ногу. Она вообще четко из всех ловушек вытаскивала приманку и добычу.

Пришлось переключиться только на одни грибы, накручивать дополнительные пружины в капканах. Но уже было поздно: мои «вредители» вполне освоились. Оставалось только по следам регистрировать уловистость ловушек. Мне иногда доставалась добыча, попадавшая в капканчики между утренней проверкой и вечерней — по возвращении домой из тундры.

Соболи тоже быстро сориентировались: вытаскивали белок из капканов посреди дня. В принципе добычу было не очень жалко: шкурки белок стоили копейки, но истреблялся необходимый фактический материал — черепа, желудки… Соболей ловить было нечем. Да и в те годы я еще не умел этого делать должным образом.

К концу первой декады ноября наступили приличные морозы, установился устойчивый снежный покров. Я решил добыть оленя. Завезенная тушенка приелась, как и рыба, а жить в угодьях оставалось еще больше месяца. Необходимые разрешения были.

Вышел в тундру. В тот день там оказалась только самка с двумя телятами, этого и прошлого года рождения. Младшая — самочка. Старший — бычок. Он и стал моей добычей. Вроде много, но я решил, что за месяц справлюсь, зато самка останется жить.

Как и положено, обмерил трофей, собрал необходимые пробы для лабораторных исследований. Разделал тушу на части, как это принято у охотников. Сколько можно унести в рюкзаке, отложил. Остатки развесил по веткам на наклонном стволе каменной березы. Здесь же на подходе набросал разного мусора из рюкзака, гильзу и иные отпугивающие предметы. Под мясом повесил бинокль, в дерево забил несколько древесных капканов (были в резерве). Остатки ночь и день потерпят, а завтра часть унесу, другую навешу на проволоку — никто не сможет достать.

«Надежды юношей питают», да я уже далеко не юношей-то был. Мог бы и лучше соображать…

Наутро по тропе сквозь ельник к тундре я шел параллельно свежим следам росомахи. Еще издали увидел, что мои запасы с дерева исчезли. Видимо, гостья пришла еще вечером. Наверное, призывом для нее служил звук выстрела. Отсутствовал даже бинокль. Следы только росомашьи, да в месте, где был кишечник, восседал ворон и подбирал немногие остатки — после работы росомахи. А она трудилась всю ночь и с немалым упорством. Хорошо натоптанные тропы расходились во все стороны.

Первым делом, конечно, по следу, где остался потаск от ремешка бинокля. С ним зверь много не лукавил. В первом же тайничке, под ближайшим кустом кедрового стланика, нашел торчащий из снега кончик ремня. Потом подался по самой набитой тропе. Здесь росомаха несла заднее стегно — наиболее крупный кусок мяса. Вес его был весьма приличный, но зверь не тащил мясо, а именно нес его, в зубах, стараясь поднять так, чтобы не оставалось следов. Правда, это ему не всегда удавалось, тяжеловата была ноша.

Пропажа обнаружилась в одиннадцатой ухоронке, а всего их было сделано тринадцать. Немного не хватило у зверя интеллекта на то, чтобы сообразить — раскапывая ухоронку, он оставлял рядом с ней отпечаток своей ноши. Пришлось изъять…

Таким же образом росомаха растащила и спрятала остальное мясо.

Можно было только удивляться способности зверя маскировать свои тайники. Однако каждый из них, помимо всего прочего, оставлял после себя метки — экскременты и мочу.

Я все собрал с трудом, «поисковыми работами» пришлось заниматься больше половины дня. Мешало и то, что снег был неглубокий. В кочкарной тундре было много проплешин.

В лесу поиски шли быстрее. К вечеру я унес часть мяса к своей избушке — там никакая росомаха уже не достанет.

На четырехметровой высоте был устроен лабаз. Столбы ошкурены, а под самым верхом обиты кровельным железом, для защиты от проникновения мышевидных грызунов. Более того, в качестве сундука на лабазе использовалась двухсотлитровая бочка с плотной крышкой. Оставшиеся два стегна я подвесил на проволоке, но на значительно большей высоте. Чтобы с земли не достать, от ствола до мяса было метра по полтора. Проволоку ведь не перегрызет.

Все же росомаха сумела достать один кусок из двух оставшихся. Зверь поднимался по стволу березы и прыгал сверху на подвешенную ногу оленя. Пытался отгрызать мясо ниже того места, где оно было привязано проволокой. Толстая берцовая кость не поддавалась даже таким жерновам, как росомашьи челюсти. В конце концов, то ли способом раскачивания, то ли ударными нагрузками собственного веса, ему удалось оторвать проволоку у места ее привязи к березе. На сей раз наш воришка не стал прятать свою добычу. Просто решил утащить ее как можно дальше.

Еще в двух километрах от тундры я увидел свежий росомаший след и волок от ее добычи. Зверь не нашел ничего лучшего, как тащить свою добычу вниз по тропе. В одном месте у ключа росомаха остановилась и, видимо, перед тем как заняться своими маскировочными ухищрениями, решила подкрепиться, и съела изрядную долю. Я шел ей навстречу, но мы разошлись. Росомаха услышала меня издалека и бросила свою ношу у незамерзающего ключа. Проволока была вместе с мясом. Однако весь кусок был вымазан грязью. Я не стал больше его убирать. Привязал крепче к какому-то корню и оставил в качестве приманки — пусть грызет. Второе стегно осталось нетронутым, притащил его домой.

У избушки была пара выдровых капканов. Я решил все же попытаться наказать похитителя своих припасов. У привязанной ноги оленя, в старой ухоронке, поставил капканы, тщательно их замаскировал. Пришла росомаха, как лисица, покопалась под каждым капканом, вывернула их на поверхность. В довершение всего оставила знаки своего полного «уважения» к охотнику в виде экскрементов на ловушках. Как я ни маскировал целостность снежного покрова над ловушкой, при помощи хвои или полыни, все бесполезно: зверь всегда находил ее и в очередной раз демонстрировал свое отношение к моему «мастерству» охотника.

В завершение всех дополнительных неприятностей росомаха остановилась на проживание где-то вблизи моей избушки. Раньше она появлялась здесь раз в 3–5 дней, теперь — ежедневно. Четко проверяла путик, вытаскивая все, что оставалось после соболей, и, видимо, прятала и перепрятывала содержимое своих ухоронок. Может быть, сама позабыла, что и где было запрятано, а теперь разыскивала. Однако почему-то кусок мяса, привязанный на тропе, не трогала, хотя подходила совсем близко и выворачивала поставленный здесь капкан.

Я решил применить что-либо новенькое, — конечно, из арсенала хорошо забытого старого. В тундре, вблизи березы, на которой я ранее прятал свою добычу, стояла небольшая лиственница, у комля сантиметров пятнадцать в диаметре. Это деревце служило сигнальной точкой для медведей. Они, проходя мимо по тропе, оставляли на нем свои метки.

Одни срывали кору зубами, прислонившись к дереву спиной и вытянувшись во весь рост. Этим способом в округу отправлялась информация о размерах и мощи претендента на окружающие угодья. Другие, поднявшись на дыбы, терлись о кору дерева головой, оставляя пахучие метки. Кора на деревце, до высоты почти трех метров, во многих местах была повреждена когтями и клыками медведей. К подтекам смолы прилипли волоски шерсти разных особей, больших и поменьше. Поврежденное дерево подсыхало, что и было необходимым для моих целей. Срубил я его на высоте около трех метров. Затем при помощи ножа, топора, клиньев расколол пополам вдоль ствола, почти по всей длине.

Края скола обтесал, немного закруглив каждую половину деревца. Вершинки половинок развел друг от друга с помощью растяжек на полметра и почти в самом верху вставил поперечину, которая, расклинив половинки ствола, послужила своего рода инструментом насторожки. Поперечина состояла из двух половин, которые стыковались при помощи порожка — своего рода челака для плашки или кулемки.

Пришлось делать импровизированную лесенку из остатков ствола лиственницы, чтобы обработать и насторожить ловушку. Рядом со своим сооружением я вбил в еще не сильно промерзшую землю длинную жердь, очищенную от коры, чтобы по ней росомаха не смогла залезть наверх. На макушку привязал остатки от оленьей ноги. Приманка висела строго над ловушкой. Не помню точно, как называются такого рода ловушки.

Они бывают самыми разными, и у каждого народа имеют свои названия, которые на русском языке звучат, как — «сжим», «щемиха», «рожон». То, что делал я, кажется, в старом русском варианте называлось «рожон». Как тут не вспомнить детство, когда бабушка на несвоевременную или необоснованную просьбу выдать что-нибудь вкусненькое отвечала: «Ни рожна не дам». Так и мне казалось, что эта ловушка вполне оправдает свое название и «ни рожна ею не поймаешь».

Впрочем, не в наименовании суть, здесь я вполне мог ошибиться. Тем не менее, через неделю «справедливость восторжествовала». Моя косолапая росомаха — здоровеннейший самец — висела в ловушке, сжатая с боков половинками расщепленного ствола деревца. Видимо, как и предполагалось, зверь полез по дереву к приманке.

Ухватился за «половинчатую» распорку, та разъединилась посредине, как и положено. Зверь застрял в расщепе, затем его постепенно сжало благодаря некоторой пружинистости половинок ловушки. Оба верхних конца были отгрызены, но, видимо, зверь не догадался подняться вверх или попытаться разжать импровизированную пружину. При ее силе росомахе это вполне бы удалось. К моему приходу добыча уже остыла.

Не знаю, насколько гуманно или негуманно я поступил со своим расхитителем припасов, но шкура его до сих пор в качестве трофейного коврика напоминает мне о том случае. Вероятно, какой-то лесной или росомаший «бог» остался недовольным, что мне удалось изловить зверя, который когда-то уже побывал в капкане, вырвался, приобрел отличительный признак — косолапость.

…Через несколько лет мне пришлось уже из другой избушки приехать к прежнему моему жилью на снегоходе. Что-то понадобилось из вещей, хранившихся на лабазе. Избушки на месте не оказалось. Лежала лишь груда разбросанных бревен. Пойма реки Рассошины в этом месте была сжата по обоим берегам скалами. Перед тем как река стала, прошел раннезимний паводок.

Река понесла на себе льдины, бревна из заломов и громадное количество воды, накопившейся выше многочисленных ледовых плотин. Потеплело, и все это хлынуло валом вниз. Чуть выше избушки вал ударился в скалу и, развернувшись, пошел по старице, на берегу которой она стояла. Судя по следам на деревьях, здесь вода поднималась почти на два метра, и ударом большой льдины зимовье разрушило.

Все-таки мой лесной хранитель оказался сильнее росомашьего. А одна из ошибок при строительстве таежного жилья стала мне уроком на всю дальнейшую жизнь.