Изображение Погоня
Изображение Погоня

Погоня

Территория промхоза охватывает поймы двух независимых друг от друга рек. Огромных и красивых. Красивых, каждой по-своему. Одна, – Киренга, питается с гор и несет чистые и прозрачные воды, она будто даже строга и значима как классная дама в день экзамена.

А Ханда пополняется болотами, воды ее желтые, настоянные на кореньях множества различных растений. Двигаются эти воды медлен¬но, вальяжно, кажется, что они и вовсе могут остановиться, но ста¬тус реки обязывает, и посему движение все же есть, умудренное, важное, вечное...

Болотная река Ханда безобразно извилиста и, если смотреть свер¬ху, с вертолета, то просто диву даешься: как же она сама не пута¬ется в своем русле, вся пойма изрисована завитушками, загогулина¬ми и прочими узорами.

Совсем не сравнить со строгой, в большинстве своем прямолиней¬ной и торопливой Киренгой.

Но природа распорядилась так, что они, в конце концов, встрети¬лись. Даже будто бы шарахнулись друг от друга, наделав в месте слияния массу проток и островов, но, убедившись, что противиться бесполезно, что надо как-то мириться, осторожно соединили воды и покатили их в одном русле, но, прижавшись к разным берегам, боясь встретиться взглядами, и нервно вздрагивая оттого, что приходится соприкасаться в середине русла. Но и там граница прослеживалась еще долго, еще несколько километров можно было четко отличить воды Ханды от прозрачных потоков Киренги.

Но вот за очередным поворотом весело расплескались на шиверном перекате и не заметили даже, как влились одна в другую, а, перепутавшись, здесь же уравнялись, породнились и дальше уже устремились, удвоив все свои лучшие качества. А воды уже несли столько, что и буксирные баржи поднимали без особого труда.

Весной же, по большой воде, до районного центра заходили и более значимые речные суда, - завозили все необходимое для обеспе¬чения жизни северного района. Даже солярку и бензин завозили водой.

Правда разговор шел о каком-то мифическом строительстве желез¬ной дороги, что будто бы она свяжет Байкал с неведомым и далеким Амуром, но в это мужики не верили. Отмалчивались больше, и не верили, – не забылись еще рассказы отцов о начале строительства сталинского БАМа. Народу в те годы полегло на стройке множество. Правда и народ-то был с гнильцой будто бы, – враги одни, да больно уж много. Так и не построили дорогу, зря сгинули. Лучше бы лес рубили, вон его сколько кругом.

И действительно, лес стоял по берегам рек могучий. По Ханде, так всё боры сосновые, красивейшие боры, с беломошниками, а кедра¬чи какие, это в средней части реки, да и в низовьях, – ох и кедра¬чи! Коней в промхозе не хватало, чтобы орехи вывозить.
Нескончаемым потоком шли обозы, груженные таежным деликатесом в сторону города.

По Киренге же, тайги в основном темные, часто еловые куреня, пихтач буйно расплёскивался по распадкам. А по хребтам листвяги, дурнинушкой тянулись к облакам.

А солнце в горах какое! – Боже мой! – кажется совсем рядом. Пра¬вда это только летом, – изжариться можно, ох и печёт, зимой, конеч¬но, тепла поменьше, но радость от встречи с солнцем не умаляется.

Райцентр, где и располагалась центральная усадьба промхоза, удалён от города аж на полмесяца конной дороги, или на три часа самолетной болтанки, с двумя промежуточными посадками в не менее глухих таежных поселках. Просторы огромные, расстояния меряются не иначе как переходами, конными, либо пешими.

Великие таежные пространства родят непомерные богатства: ягоды, грибы, орехи, рыба, мясо, птица всевозможная, а уж о пушнине и толковать не стоит, дюже богатые места. Вот осваивать эти места силенок пока не хватает, не шибко много находится охотников в лютые холода, за тридевять земель от жилухи, всю зиму тайгу ломать.

Вернее сказать, желающие-то есть, только за такую цену они не хотят и не будут сдавать промхозу соболей. Тем более что если по¬тихоньку в город вывезти этих лохматинок, то за них можно вполне нормальные деньги поиметь, настоящие, - в три, а то и в пять раз большие, чем промхоз дает.

Тут как-то журнал попал к охотникам, в нем рассказывалось об аукционе, где сибирских собольков забугорным толстосумам, буржуинам проклятым продавали. Так вот, вычитали там мужики, что один, особо красивый соболь, был продан за такие больше деньги, что на них можно было купить целый железнодорожный состав зерна. Это больше чем полсотни вагонов получается.

Мужики глазами друг на друга похлопали и молча разошлись. Не обсуждали. Каждый и без того знал, что издеваются над ними откровенно, не стесняясь.

* * *

Карта промхозовская, что висела в кабинете у охотоведа, вся изрисована цветными карандашами. А в центре каждого узора стоит номер и фамилия. Это охотничьи участки. На некоторых фамилии ви¬димо часто менялись, – чуть не до дырочек протерта карта, может участок дерьмовый и не держатся там люди, а может наоборот, – охотовед что-то мудрит.

Однако были и совсем чистые территории на карте, так вершина реки Ханда жирно обведена красным и каким-то нервным почерком в середине написано: "Эвенки".
Нервным, это видимо по той причине, что охотовед там не распо¬ряжается. Там свои законы, эта территория закреплена за эвенкийс¬кой общиной, правда, формально они тоже входят в состав промхоза, но своими делами ведают сами.

А вот в вершине другой реки, вообще чистые места на карте. Там не было ни номерков, ни фамилий. Это неосвоенные территории пром¬хоза. Добираться туда очень трудно, – реки горные, дурные, так, что не завезешься, а на себе – по скалам прыгать, тоже много не унесешь.

Изображение
 

Вот теперь вертолет стали выделять для промхоза, правда всего пока что на несколько часов, но уже надежда появляется. Можно будет и вершины горных рек осваивать, зимовья там строить, охотиться.

Пока же только геологи имеют возможность залетать туда по своим целям. Но с их слов места там вполне подходящие для охоты, – пологие сопки, верховые болота, из которых и вытекают первые, едва живые ручейки, превращающиеся через сотню километров в непреодолимую реку-стихию с неукротимым норовом.

Ходили, конечно, слухи между охотниками, о невиданных богатствах тех дальних участков, да байки это все, наверное. Разговоры эти велись обычно в полголоса и где-то в уединении, а в большинстве так за стопариком водки. Говорили даже, что будто бы кто-то там уже и охотился, но об этом вообще шепотом говорили и обрывали разговор на полуслове, – не дай Бог до "Кузнечика" дойдет.

"Кузнечиком" охотники нарекли районного охотоведа, – карающий орган. Был он строптив до одури и одержим идеей борьбы с браконьерством до самопожертвования.

Вид же имел близкий к луговым стрекотунам кузнечикам: всегда носил что-то зеленое, либо бушлат, или рубашку, или просто носки, но обязательно ярко-зеленого цвета. И фигуру имел своеобразную, – раздвинутые в стороны острые коленки, обтянутые коротковатыми форменными брюками, отведенные назад локти и хитрое выражение лица, с вытянутым вперед носом, – ну чисто кузнечик. А в доверше¬ние всего, он и фамилию имел Кузнецов.

Так вот, сей слуга природы очень ревностно относился к охотничьим угодьям и готов был совершить немыслимый поступок, но бра¬коньера наказать. В общем, на своем месте был человек.

Из-за такого служебного рвения "Кузнечик" постоянно имел натя¬нутые отношения с промхозом, состоял с этой организацией в посто¬янных конфликтах. Не мог он без скорби смотреть на туши оленей, развешанные в промхозовском складе, только что шапку не снимал, а физиономия вытягивалась ну чисто как на похоронах. Да и на горы пушнины на приемном участке взглядывал без радости. Кособочился, локти сильнее заводил за спину, пыхтел усердно и раздувал губы.
Охотоведом он стал не так давно, где-то два года, но уже из¬рядно набил оскомину местным браконьеришкам и особенно залетным гастролерам, которых не любил более жестоко.

Однажды удалось ему изловить заезжих охотничков, они из тайги выскочили, что по договору положено – сдали, а что там положено-то, по два соболька, и в порт, на самолетик. Кузнечик пару милиционе¬ров с собой и айда охотничков перед посадкой трясти. Выковырял еще полсотни собольков. После этого случая о нем даже в областной газете написали. Загордился.

Или еще случай, – с охоты вывозили на вертолете начальника рыбинспекции. Участок у него был богатый и все догадывались, что начальник со своим помощником, берет соболей гораздо больше, чем разрешено договором. Но одно догадываться, а другое знать точно. Но кто же решится рыбинспекцию проверять, а Кузнечик осмелился, – слух пошел.

Так вот, пилоту вертолета по рации сообщили, что в порту охот¬ников встречает Кузнечик. В панику ударились охотники, не выдер¬жали нервы, мешок с пушниной на подлете выбросили, да видно за¬поздали чуток, – охотовед увидел, как рюкзак из подлетающего к порту вертолета вывалился и на лед ближней протоки в снег бахнулся. Вперед хозяев успел к мешку и все, как положено, оприходовал.
Кто же его после этого любить будет.
Видимо по этой причине у него друзей совершенно не было. Так, кое-какие приятели, да и те в основном из органов.

С начальником милиции сдружился как-то. Да не сдружился, просто вместе на рыбалку ездили, по ягоды.
Начальник тот дюже бал тучен, скорее даже безобразно толст. Из-за его огромной толщины, а соответственно и дурного веса, даже родной сын не брал его в лодку, а Кузнечик вот, брал. Ездили на рыбалку вместе, сетки поставят и сидят у костра. Возле лодки на шест фуражку милицейскую повесят, – никто близко не подъезжает. Один раз Кузнечик чуть не уморил начальника милиции.

Сидели у костра, выпивали, отдыхали, вздумалось начальнику по малой нужде в сторонку отойти. Ну, что так отходить-то, отвернулся по ветру и ... делай свое дело. Так нет, потащился куда-то в кусты, запнулся за поваленное дерево, брюхо перетянуло, и он зава¬лился за ту колоду. А там видно течением в большую воду канавку вымыло, вот он в эту канавку и вписался задницей, а брюхом под бревно заклинился. И руками машет, и ногами шабарчит по гальке береговой, а вылезти не может.

Мучился, мучился, из сил стал, выбиваться, давай напарника кри¬чать. А тот уже задремал у костра, посапывает себе после водочки-то. Даже будто и сон успел посмотреть.

Проснулся когда продрог от речной сырости, – костер прогорел. Соскочил, головешки сдвинул, сухих сучков накинул на угли. Когда огонь занялся, глянул, а "Пузана-то" нет.

– Куда он делся? Федорыч! Федоры-ы-ы-ч!
Вроде застонал кто-то недалече. Выхватил головню, да айда по кустам шукать, сам переполошился не на шутку. Нашел. Тот уж осла¬бел совсем, только чуть слышно всхлипывал.

Очень страдал начальник от тучности своей, ненавидел свою брю¬шину, а осилить ее не мог, – перебарывала она его как физически, так и морально.
А промхоз Кузнечик затравил начисто. Все у него какие-то про¬верки, то плановые, то внеплановые, то внезапные, то согласно поступившему сигналу. У охотоведа промхозовского руки начинали трястись, когда это "насекомое" в контору заходило, даже не в контору, на крыльцо только, хотя и никакого греха за собой не чувствовал.

А и чувствовать не надо было, – есть грех, или нет его, а Куз¬нечик найдет, это уж будьте спокойны.
То лимит не выдержали, – протокол, то сроки чуть сдвинули, - протокол, то лицензии бесконтрольно выдали, – протокол, квитанцию неправильно заполнили, договор не там подписали, и пошло и поехало. Ну, просто шило в заднице, а не Кузнечик. Попортил он крови промхозовскому начальству.


* * *

На дворе стоял декабрь.

Рабочий день Кузнечик начинал всегда с Райкома партии. Придет, в приемной разденется, папочку под оттопыренный локоток, и по коридору туда сюда, туда сюда. Потом к секретарше подсядет, почи¬рикает о чем-то, и она ему шепоточком посвистит, глазками постре¬ляет. Прыснут смешком даже, но быстро спохватятся, рожи вытянут, серьезность райкомовскую напялят, и:
– До свиданья, Лариса Пална...
– Всего доброго, Вик... Ник...

Дальше идет в милицию, благо рядом, сразу за углом. Заходит в дежурку по-хозяйски, рядом с телефоном садится и дежурному:
– Давай, давай, чаек сгоноши.
Тот засуетится и через короткое время чай, а скорее чифирок уже дымится у охотоведа в руках.

Попив чаю и поболтав с дежурным, он продолжает свой обход и движется в промхоз. Там он может молча поболтаться по двору, даже не зайдя в контору удалиться, а может и зайти, допытаться вынюхать какой-то криминал.

Но в этот день завершить обход не довелось.

Начальник в дальнем конце коридора распахнул дверь и зычно гаркнул:
– Кузнецов пришел, нет?
– Так точно, товарищ майор, чай пьют, - это дежурный, аж честь пытается отдать невидимому начальнику, и находится в полном заме¬шательстве, - вставать надо, или можно сидя.
– Пусть-ка зайдет.
– Просят вас, - начальник.
Кузнечик, торопливо, еще пару раз швыркает чай и передает стакан дежурному:
– Пользуйся моей добротой.

В кабинете начальника хоть топор вешай – до того плотный дым. За столом два опера пишут рапорт. Начальник, весь на нервах, выша¬гивает вдоль окна, в толстых пальцах "беломорина".
– Вот, у тебя одни зверушки в голове, конечно, ты дольше прожи¬вешь, нервы-то крепкие. А тут люди, вот видишь, живые люди. Как тут не нервничать, нажрутся суки, нахлебаются браги, пообморозятся. а ты тут отчитывайся, пекись об их здоровье, – сволочи.

Начальник поздоровался с охотоведом за руку и лихо, подмигнув ему, что говорило о моментально сменившемся настроении, сообщил:
– Работа тебе есть, сигнал поступил.

Он взял со стола неровный листок из ученической тетради и сунул его Кузнечику.
В послании, детским почерком, сообщалось, что "за перевалом, в вершине Окунайки, производится незаконная охота, а охотовед Кузне¬цов попустительствует указанному факту, чем существенно подрыва¬ет устои нашего социалистического общества и не борется за строи¬тельство светлого будущего – коммунизма".

– Ну, что скажешь, подрыватель?
Кузнечик еще растерянно улыбался, но губы уже сами собой стали надуваться, а локти полезли за спину, - верный признак его крайнего возбуждения.
Он подскочил к телефону, схватил трубку и с остервенением стал крутить диск, но тут же бросил ее на рычаги и, повернувшись к на¬чальнику, выдохнул:
– Федорыч, дай мне двух человек, вертолет вызову, слетаем туда, если действительно, - поубиваю нахрен.

– Ты сначала поймай, убивальщик, и не горячись, от этого толку не будет. От горячности только прыщи на носу садятся и все, хо-хо-хо!

– Ладно, дашь или нет людей?!
– Договаривайся с вертолетом, а люди что, вот они сидят, крысы бумажные, забирай, хоть промнутся, вонь из штанов повытрясут. Хо-хо-хо!

Кузнечик вприпрыжку кинулся на свое рабочее место. Кабинет его находился в одном здании с прокуратурой, только чуть со двора, но это его нисколько не задевало, а уж как возвышало, что он "рядом" с прокурором сидит.

Припрыгав в кабинет, он тут же позвонил в промхоз - охотоведу.
– Зайди, пожалуйста, срочное дело есть, – едва сдерживал себя, чтобы не повысить голос, а трубка в руке отпотела и стала липкой.

Промхозовский охотовед знал по опыту, что вызов к районному ничего хорошего не сулит и шел туда неохотно, с каждым шагом теряя настроение. Да и действительно, что уж там может быть хорошего, – надзорный орган, хоть и "насекомое".

– Вы что за своей территорией не смотрите?! – встретил его слюн¬ными брызгами Кузнечик, – почему я должен знать, где у вас кто браконьерит, а вам и дела нет? А может вы в сговоре с этими браконьерами? Может, это вы их туда забросили, в надежде на то, что я не дознаюсь?

Промхозовский охотовед молча, не поздоровавшись, прошел к столу, уселся, вытащил папиросы и закурил. Это как-то успокоительно подействовало на Кузнечика, а может он просто вспомнил слова начальника милиции о прыщах, потому что мимоходом потрогал и даже погладил заострившийся нос, молча, заложив руки за спину, шагнул пару раз вдоль стены и уселся напротив хозяина охотугодий:

– Есть сигнал, – напыщенно начал Кузнечик, – в вершине Окунайки производится браконьерская охота, – он с трудом сдерживал напиравшее волнение, – совсем обнаглели, сволочи.

– И кто там?
– Кое-какие соображения имеются, но я бы хотел услышать ваше мнение.
– Да откуда ж я знаю, тут по осени, сам видишь, что творится. Рвачей со всех волостей, а куда они потом рассасываются, один Бог знает.

– Ну, допустим не один Бог, кое-что и нам известно. Территории нужно осваивать, культурного охотника завозить в дальние тайги, тогда и проблема браконьерства в тех местах отпадет сама собой.

– Как же их осваивать, если денег на заброску охотников и их вывозку не хватает. Бичам что, они пару соболей кинули пилотам, те и туда и обратно доставят, а мы-то так не можем. Вот и осваивай тут.

Охотоведы помаленьку успокоились и долго-долго разговаривали, тыкали пальцами в карту, рисовали там какие-то линии и кружочки.

Договорились-таки о совместных действиях. Суть этого договора сводилась к следующему.

Несмотря на скудные средства, промхоз нанимает вертолет для заброски в горы оперативной группы, чтобы обнаружить и захватить браконьеров. В группу входят: районный охотовед, – руководитель группы, два сотрудника милиции и промхозовский егерь. Руководство операцией с внешней стороны осуществляет промхозовский охотовед. А точнее сказать, – он должен через день-два обеспечить вертолет для того, чтобы вывезти всех обратно.

* * *

Загрузились в винтокрылую машину быстро, – из всех вещей только и было, что четыре пары лыж, три рюкзака – на четверых – из которых один был более увесистый, – это егеря Петровича.

Вертолет легко выпорхнул из облака снежной пыли и, резко наби¬рая высоту, стал выправлять курс, забирал левее, пока не увидел своими квадратными глазищами горы изумительной белизны. Это выде¬лялся на фоне темно-голубого неба хребет Акиткан.

Горная цепь начиналась с одной стороны видимого горизонта и уходила за этот горизонт с другой стороны, казалось, что она огибает, опоясывает землю, и будто скрепляет ее, как обруч.

В этом году тайга утопала в изобилии снегов, а посему горы бы¬ли удивительно заглажены, нигде не торчали нелепые кустарники, не возвышались над покровом шапки стланика, все склоны от самого пи¬ка и до подножья были девственно чисты.

Вертолет скоро перемахнул через перевал и, чуть уткнувшись носом в русло Окунайки, стал раскачиваться из стороны в сторону, отсле¬живая это русло. Берега реки были скалистыми, труднопроходимыми, но над этим задумывался разве лишь Петрович, плотно прильнувший к иллюминатору. Кузнечик о чем-то переговаривался с пилотом, види¬мо уточнял курс, а менты чесали друг другу анекдоты и хохотали от всей души.

Но вот горы кончились, скалистые берега исчезли, да и сама река будто исчезла, остался лишь не очень широкий ручей, местами даже плохо угадываемый под толщей снега. Пойма этого ручья сдела¬лась широкой и очень пологой, лишь далеко по сторонам стоял лес, обрамляющий такие же пологие сопки. Между этими сопками можно было угадать контуры ручейков, которые видимо, впадают в тот, основной, все еще имеющий название Окунайка.

Вдруг в боковом ручье, на границе леса и чистоты, мелькнуло зимовье. Вернее это было не зимовье, а так, пародия – углубление в глинистом берегу и два венца из неошкуренных бревен, потолок из жердей, он же исполнял роль крыши. Печурка размером с валенок, в которые был обут один из ментов.

Но все это группа увидела уже потом, когда вертолет, благополучно высадивший их метрах в трехстах от жилухи, уже скрылся обратным курсом за хребтом, смутно угадываемым где-то далеко и нереально низко.

Изображение
 

Пока охотовед с милицией разбирались где чьи лыжи, Петрович уже успел добраться до зимовья и даже подтопил печурку. Зимовейка, а скорее просто ночуйка, была так мала, что вдвоем там просто не развернешься, она рассчитана на одного.

Закипел чайник и, вскоре, выяснилось, что сержанты - один просто сержант, а другой старший - даже не взяли с собой кружек, не говоря уже о котелке или какой-то другой посуде. В зимовейке набор был тоже весьма скромный: одна кружка, одна чашка и одна ложка, а также котелок и чайник. В чурке торчал топор с треснувшим топори¬щем, возле двери из снега выглядывала пила с одной ручкой.

От зимовья в сторону поймы уходила хорошо укатанная лыжня, но здесь же, сразу на чистоте она исчезала, слизанная постоянным хиусом, который дул не останавливаясь видимо всю зиму, менял лишь направление и иногда силу. Ветерок этот переносил с собой мириады мельчайших, как песок, снежинок, они и уничтожали лыжню – либо за-сыпали ее, сравнивая с поверхностью, либо стачивали. Ходить по такой скрытой лыжне, если не знаешь ее точное направление, очень трудно, ноги постоянно теряют опору и проваливаются в рыхлый, пухлявый снег.

Петрович осмотрелся, оценил обстановку и, обращаясь к милицио¬нерам, как можно мягче заметил:
–Что ж вы, сучьи дети, ни жратвы с собой не взяли, ни даже посуды?! Таежники засраные.

Сержанты, почувствовав твердость в голосе говорившего, смахну¬ли улыбки и приосанились:
–Нам же сказали, что в зимовье жить будем, там и посуда есть, и жратвы море, особенно полно мяса...

С последними словами они, как бы в подтверждение, в поддержку, кинули глазами по сторонам, по пустым полочкам и, не обнаружив ничего съестного, а особенно мяса, уже более потухшим голосом сообщили, что они взяли с собой две булки хлеба и картошки. Правда картошка как будто уже замерзла, еще в аэропорту.

Они смолкли и стояли потупившись. Петрович снова обвел их гла¬зами, будто видел впервые, и, уперевшись взглядом в растоптанные валенки одного из них, отвернулся и зло сплюнул:
–Тьфу ты, мать вашу!

Охотовед, забившись в угол, швыркал горячим чаем и молча наблю¬дал за происходящим. Потом хмыкнул и вмешался:
–Да ладно тебе, Петрович, успокойся ты, главное, что бракоша где-то здесь, надо разработать план его захвата.

–Какого захвата, его еще найти надо, он здесь уже неделю не появлялся и неизвестно когда появится.

–С чего ты взял, что неделю?
–Сам посмотри, какой куржак на потолке...
–И что ты предлагаешь? – несколько растерянно спросил охотовед.
–Предлагаю идти до базового зимовья. Я вообще не понял, почему мы здесь высадились, – хотели же найти геологическую базу. Кузнечик надул губы и замолчал,
–Ночевать здесь мы можем только стоя, - продолжал Петрович, - поэтому срочно, пока есть время, нужно отправляться дальше.

–А это далеко? – чуть не в голос спросили сержанты. – А то мы на лыжах-то не шибко...
–Я заметил, что вы не "шибко" и не только на лыжах, - буркнул егерь.

Охотовед, кажется, принял решение и более твердым голосом заявил
–Идти, значит идти, собираемся.

Быстро скидали остатки трапезы по рюкзакам и стали разбираться с лыжами, вылавливая из общей кучи более понравившиеся. Только Петрович, не принимал в этом участия, его, подшитые камасом, легкие и очень удобные лыжи, стояли отдельно, особняком, и будто сами ки¬дались хозяину под ноги.

–Вам бы тараканов на теплой печи ловить, а не браконьеров, – ворчал Петрович, ожидая, когда бригада напялит лыжи и пристроит два рюкзака на три спины.
Один из сержантов, тот, что просто сержант, спросил:
–А с картошкой-то что делать?
–Да брось ты ее здесь.
Тот вывалил мерзлые клубни на снег. Они сбрякали друг о друга и раскатились.

* * *

Петрович на своих широких лыжах легко шагал впереди и нервничал, что идти приходится в полсилы, постоянно ждать растянувшуюся "группу захвата". Он понимал, что такими темпами они до базы мо¬гут добраться разве что к утру. Кузнечик тоже оказался никчемным лыжником, да еще тяжеленный кавалерийский карабин постоянно спол¬зал с его покатого плеча и путался в растопыренных коленях.

Наконец сержант, который был старший и был в валенках, повалился на снег и даже рожу не отворотил, так и запахался в белую це¬лину своей красной, разопревшей физиономией.

Пришлось откачивать его и отправлять обратно в зимовье, в "резерв". Так решил охотовед, хотя было видно, что он бы и сам не прочь отправиться в тот резерв, - руки у него дрожали, а бока хо¬дили ходуном, выталкивая в морозный вечерний воздух клубы пара.

Чуть передохнув и убедившись, что валеночная милиция благопо¬лучно скрылась за поворотом, поредевшая группа двинулась дальше.

Через какое-то время, вдруг прямо перед Петровичем возник чело¬век. Вроде и место чистое, а вот как-то не увидел его егерь, будто из-под земли выскочил. Тем более, явление показалось нереальным из-за внешности появившегося. Это был цыган. Во всей своей красе цыган. Конечно, не в плисовой рубахе и не с огромной серьгой в ухе, но...

Одно дело встретиться с таким в поселке, и совершенно другое здесь, в тайге, в глухомани. Ну не увязывалось это понятие: цыган и охота, всё равно, что еврей -оленевод.

Короткая, ловко скроенная куртка, распахнутая настежь, непокры¬тая курчавая, с черными как смоль, длинными до плеч волосами голо¬ва, гордо откинутая назад. Легкая, изящная походка на широких камасных лыжах, он быстро и смело подкатил к Петровичу. В руке зажата вязаная шапочка. Ни злой ветерок, ни морозец вечерний, казалось, не трогали его вовсе. Да и лицо, чисто цыганское, смуглое лицо, даже не имело признаков пота или усталости.

Изображение
 

Конечно, егерь сразу узнал его. Это был Володя, он уже несколько лет живет в поселке, даже год или два работал в промхозе, но что-то не сложилось, и он бросил. Парень был спокойный, приветливый и вот тебе на, – браконьер. Правда, в краях сибирских браконьерство никогда не считалось преступлением. Звание браконьер подразумевало умение добывать в тайге чего-то большего, чем простой охотник, умение выжить в каких-то сложных ситуациях. Не унижало это звание сибирских мужиков.

Встретившиеся поздоровались, перекинулись парой слов, потом Володя спросил:

–Меня, что ли, ловить приехали?
–Если ты здесь за хозяина, то выходит, что тебя.

Подтянулся запыхавшийся, взмыленный Кузнечик, и, путаясь в карабине, выдохнул:

–Имею полномочия... предлагаю добровольно... факт браконьерства установлен...
Он еще долго пытался что-то высказать, но сбитое дыхание не позволяло ему сформулировать мысль.

У цыгана полыхнули жаром глаза, но он их тут же притушил, смежил опушённые инеем ресницы, и волнение выдавали лишь заходившие желваки:

–А где ты браконьера увидел? Ты что меня за охотой поймал? Или оружие у меня есть? или я в поняге соболей несу? В чем заключается браконьерство? Я, может быть, просто живу здесь в экстремальных условиях, романтики набираюсь, может, я книгу хочу написать, а ты сразу, – браконьерство.

Кузнечик, было, поперхнулся такой наглостью, но тут же справился и, сдерживая себя, заговорил:

–Во-первых, не "ты", а "вы", а во-вторых, факт браконьерства мы докажем, для того и прибыли сюда.

–Вот и докажи сначала.
–И докажу.
–И докажи... Ладно, на разговоры у нас еще будет время, надо определяться, где ночевать будем.

Петрович согласно кивнул головой и посмотрел на огромный диск солнца, уже потерявший свою дневную яркость и повисший теперь над кромкой горизонта, будто отдыхая перед последним броском за эту линию, на целую ночь, на отдых.

–В ночуйке, сами видели, все не поместимся. Пошли на базу. Сержант, не принимавший до того участия в разговоре, вытянул шею и чувственно спросил:
–А это далеко? Я, кажется, все пятки смозолил.
–Пятки твои, и проблемы твои, я тебя сюда в гости не звал, а до базы часа два ходу..., ну тебе с охотоведом, наверное, часа три.

Пополнившаяся группа снова двинулась по заснеженной равнине, и уже вскоре раздался крик охотоведа:

–Я вам приказываю не убегать, мы должны идти все вместе, иначе вы можете спрятать следы браконьерства.

–Так они у меня уже спрятаны, что я не понимаю, что ли, – усмехнулся цыган.
–И пушнина спрятана?
–Пушнина в первую очередь.

Охотовед остановился перевести дух, навалился грудью на карабин.

–Ты зачем карабин-то притащил, для балласта, что ли?
–Не "ты", а "вы", - уже с трудом сопротивлялся Кузнечик.

–Ладно, – протянул руку охотник, – давай свой рюкзак, и топайте потихоньку с сержантом по нашим следам, а мы с Петровичем пойдем печку топить, что мы тут вас караулить будем, – притащитесь.

Цыган грубовато сдернул с охотоведа рюкзак и, легко приплясывая, покатил в сторону базы. Петрович не отставал. Вслед доносились хрипловатые вопли охотоведа:

–Не сметь!.. Не сметь!..

Кузнечик пытался бежать, – надеялся не отстать налегке, без рюкзака, но ноги уже не слушались, выворачивались в лыжных креплениях, запинались одна о другую. Он злился, а уже изрядно отстав, даже стонал, скрежетал зубами, потом снова начинал кричать, требуя не оставлять его, угрожал всем, что приходило в воспаленную голову.

Но охотник с егерем уже не обращали внимания на вопли, на угрозы, они взяли хороший темп и надеялись с первой темнотой добраться до базы.

Володя не юлил и не изворачивался, он сразу откровенно заговорил:

–Кто это меня заложил, Петрович?
–Я понятия не имею, вроде письмо какое-то было, а что там и кто его писал - не знаю. Но Кузнечик настроен решительно, с пустыми руками он отсюда не уйдет.

–Еще как уйдет, ничего у меня нет, да и не увидимся мы более, – цыган широко улыбнулся, блеснув глазами на потухающую зарю.
–Это как так? – Петрович даже остановился от такого неожиданного заявления.
–А так. Сейчас до базы дойдем, отдохну малость, чайку пошвыркаю и дальше пошагаю. Кроме тебя никто меня не догонит. Уйду в ночь через перевал. Не будешь же ты меня силой держать.

Вдруг со стороны отставших прозвучал выстрел. Петрович с цыганом повернулись в ту сторону и пытались понять, что происходит.

Сержант был вообще далеко, а охотоведа еле можно было рассмотреть, он стоял на одном колене и целился в них. Грохнул еще выстрел, и распахнутая куртка цыганистого охотника дернулась куда-то назад, будто кто рванул ее сзади. Володя даже оглянулся по сторонам, и уже потом только понял, что это пуля.

Действительно, дырка в меховой куртке красноречиво говорила сама за себя. Петрович тоже все это видел:

–Он что, чокнулся что ли?!
–А хрен его знает, похоже.

Они вновь глянули в сторону охотоведа и увидели, что тот снова целится. Как по команде грохнулись в снег. Снова прогремел выстрел. Мужики лежали не шевелясь, даже чуть закоченели, пока Кузнечик дошагал до них:

–Я же предупреждал вас, говорил же, чтобы не убегали. Вы что, уже в сговор вступили?!

Егерь молча тяжело поднялся, стряхнул с себя снег и, подойдя к охотоведу, коротко, но резко, ткнул его кулаком в зубы. Тот выронил карабин и повалился на спину, зажал лицо руками и, уже лежа, заскулил, стал перекатываться с одного бока на другой.

Петрович выдернул из карабина затвор, сунул его себе в карман, а карабин воткнул стволом в снег. Ждали милицию. Когда заскрипели лыжи и донеслось тяжелое дыхание сержанта, охотовед снова заскулил.

–Чего это у вас тут? Кого стреляли?
–Да вон, придурок, чуть мужика не убил, не нравится, что мы вперед пошли.

Сержант похлопал губами, что-то соображал, стирал с лица пот, но так ничего и, не придумав, промямлил:

–А... мясо-то есть там, на базе-то?
–На базе есть, – выдохнул цыган, – а, страна ждет героев...
–Ну, так идите, варите... мясо-то.

Петрович с Володей развернулись и споро, не оглядываясь, пошагали.
Солнце окончательно накрылось горизонтом, как одеялом и сразу почувствовалась прохлада. Все поняли, что прохлада эта вскоре, с первыми звездами, перерастет в мороз, крепкий мороз. Не дай Бог такую стылую ночь коротать под открытым небом, ох и долгой она покажется, нескончаемой.

Пока шли, Володя еще и еще раз начинал разговор о своем бегстве. Петрович отмалчивался, хмурился, отводил глаза, не поддерживал откровения охотника. А тот все больше углублялся в детали:

–Тебе, как егерю, придется остаться здесь. Эти деятели улетят завтра-послезавтра, а тебе надо капканы закрывать.

–Как у тебя легко получается, все по полочкам: ты в бега, эти - домой, я - капканы закрывать. А совесть?
–Да брось ты, Петрович, какая совесть, ты что, действительно собираешься на эту зарплату прожить? Я ведь предлагал вашему охотоведу договор заключить на этот участок, он мне отказал.

–Почему отказал?
–Завезти, говорит, мы тебя не сможем, а сам будешь завозиться явно незаконно, – соболями рассчитываться. Зря отказал. Все равно десятка три-четыре собольков сдал бы. А так хрен вот ему.

На усиливающемся морозе лыжи стали сильнее поскрипывать, этот скрип-свист вылетал из-под ног и, брызнув в стороны, докатывался до ближнего, заросшего ельником, берега, шарахался от него в испуге и с силой врезался в уши идущих. Казалось, что звук исходит не от них самих, а будто кто-то невидимый, там, в лесу, шпарит параллельным курсом.

Мужики улавливали эти звуки и непроизвольно наддавали ходу. Завитки длинных цыганских волос, вываливающихся за воротник куртки, из черных стали белыми, серебрились от инея и лица. Дыхание вырывалось плотными клубами пара. Воздух стал жгучим, им можно было поперхнуться, если неосторожно вдохнуть полной грудью.

Вдалеке темным пятном обозначилась база. Это действительно была старая геологическая база, представляющая собой барак, в котором Володя отгородил и утеплил одну комнату, рядом навес над бочками с соляркой, и чуть в стороне покосившийся, давно уже не рабочий туалет.

Бочек топорщилось около двадцати, все они были почти полны солярки, оставшейся от прежних хозяев, от былых времен.

Охотник придумал способ и с успехом пользовался этим дармовым топливом для обогрева жилища.

Закатил одну бочку на другую, подсоединил к ней трубку с краном, которые нашел здесь же, ввел эту трубу в дом, просунув между бревнами, и отрегулировал кран так, что топливо лишь торопливо капало в дырку, которую он проделал в железной печке. Внутри печки наложил камней, по ним и растекалась капавшая солярка. Поджигал ее и слушал ровное гудение огня. Из трубы вырывался черный дым, в комнате воняло соляркой, но все это можно было терпеть, – главное тепло. Таким образом печь работала всю ночь, - красота.

Володя ткнул рукой в пустоту и сказал:

–Вон база, теперь уж доберетесь. Ты, Петрович, извини, но чтобы тебе грех на душу не брать, не отпускать меня, я тебе помогу.

Егерь еще не сообразил, что имел в виду охотник, как тот приблизился и с силой толкнул охранника природы в плечо.

Не ожидая такого, Петрович потерял равновесие и завалился в снег, подмяв под себя ТОЗовку. Володя выхватил нож, хищно блеснувший в надвинувшейся ночи, и легким движением перерезал крепление на одной лыже упавшего.

–Еще раз прости, Петрович, но по-другому я не могу, не могу я, у меня соболей прилично набралось, сумма большая будет, могут и посадить, чего доброго, а мне это не подходит... Прости, не могу...

Он скинул рюкзак Кузнечика, бросил его в снег, отошел на пару шагов, вновь повернулся к опешившему и будто онемевшему егерю:

–Капканы будешь снимать, – заходи в распадок и смотри справа, – если затески нет, значит, этот распадок пустой, а если затеска, – там капканы. В самом начале лыжню не видно, задувает, а дальше в лесу хорошо, разберешься. Да не будь дураком, не говори никому, сколько снимешь соболей, не оценят. Прощай.

Охотник лихо тряхнул цыганской гривой, разбросав закуржавелые кудряшки по плечам и, раскатисто оттолкнувшись, быстро исчез в ночи.

Егерь приподнялся и сел в снегу поудобнее. Вгляделся в темную даль, откуда должны притащиться охотовед с сержантом, но их пока не было даже слышно. Подтянул к себе лыжу и стал рассматривать испорченное крепление. Пошарил по карманам и нашел веревочку. Ножом проковырял дырки в разрезанных концах ремня, протолкнул туда шнурок и связал. Еще посидел, прислушиваясь, – в близком лесу раздавались резкие хлопки, – это лопались от мороза стволы деревьев. Звезды рассыпались и мерцали в своей бездонности по всему огромному куполу. Лечь на спину, уставиться в эту вечность и не шевелиться, не думать ни о чем, только смотреть и смотреть, смотреть и удивляться, удивляться...

Под куртку забирался и начинал хозяйничать мороз. Стряхнув с себя чары вечности, незыблемости, Петрович поднялся, надел отремонтированную лыжу, выдернул из снега брошенный рюкзак Кузнечика и, тяжело припадая на одну лыжу, двинулся к базе.

Володя, придя в свою жилуху, не торопился. Он первым делом поджег печку, сунул утренний чай на огонь. Занес мешок с пушниной и привязал его к поняге, туда же примотал легкий мешочек с харчами. Плеснул из чайника теплого, перепревшего настоя и без сахара, сплевывая заварку, выпил целую кружку.

Изображение
 

Из-под матраса достал ружье, – видавшую виды одностволку, в карман сыпанул с полки патроны, еще присел, подумал, и, уже не задерживаясь, прихватив все свое барахло, вывалился в темень, запустил в барак клубы пара. Легко надернув лыжи, он машинально глянул на звезды, будто сверяя маршрут, и, перепрыгнув снежный заструг, растворился в морозе, в ночи, растворился в природе, стал ее частичкой.

Веревочка скоро перетерлась, и Петрович снова остановился для ремонта. Уже видно было, как светится тусклым светом заледеневшее стекло барака. Остатки шнурка позволили снова связать испорченное крепление и, уже надевая лыжу, егерь услышал догоняющих его товарищей. К бараку подошли все вместе.

В тепле стали раздеваться, стаскивать с себя промокшие насквозь одежды. Комната наполнилась паром, а от смешавшихся сладковатых запахов пота и солярки кружилась голова и подташнивало. На столе лежал ремень для лыжного крепления и записка: "Кузнечик, бойся теперь меня, я тебе эту дырку в куртке не прощу".

Петрович сгреб этот неровный клочок бумаги и, уминая в кулаке, хотел кинуть к печи, но охотовед перехватил его руку, аккуратно расправил писульку и, свернув, сунул в карман.

В темных сенях действительно обнаружили на полке несколько кусков мяса, занесли один и, обрезав, обстругав ножом мышеедину, порубили на чурке, поломали и уторкали в кастрюлю. Мясо сначала топорщилось, не позволяло крышке улечься на свое место, но потом оттаяло, осело и вскоре по бараку разнесся дух упревающего варева.

Наелись до отвала. Даже пара кусков остались в кастрюле и каким-то неведомым образом смущали мысли сержанта, самого себя становилось жалко из-за малого размера желудка.

После сытного ужина развалились на нарах, дружно ковыряли в зубах спичками.
Еще пока готовился ужин, Петрович отремонтировал свою лыжу, изувеченную цыганом, унес ее на улицу и еще раз залюбовался звездным небом. Оно было близкое и красивое.

К полуночи мороз усилился, даже стены барака, просохшие на десять рядов, постреливали, а в лесу стояла настоящая "охота", – деревья лопались с оглушительным треском.

Обитатели жилухи жались к печи и толком не могли согреться.

–Надо посмотреть, где эта солярка, прибавить чуток, чтобы получше бежало.
–Вот и сходи, посмотри, ты у нас самый молодой.

Сержант наскоро оделся, взял спички и вышел на улицу. Он топтался за стеной, чем-то брякал по трубке и действительно стало заметно, что топливо побежало веселее, уже не каплями, а даже легкой струйкой. Пламя в печи забушевало, забилось, шарахнулось во все стороны, выбросило черный клуб дыма в комнату, но, поняв безвыходность, будто смирилось и лишь зло шипя обрушилось на трубу, наполнило ее собой до предела и раскрасило в малиновый цвет.

Вошедшего сержанта сразу отправили обратно:

–Потише сделай, а то поджаримся тут.
–Может пусть, - жар костей не ломит, погреемся хоть.
–Нет, нет, убавь чуток.

Тот нехотя повиновался и вскоре огонь опять смирился, радостно приплясывая на камнях, а в трубе не теснился, не раскалял ее до свечения, а лишь торопливо струился, гудел умеренно и посильно отдавал тепло помещению.

Мужики, уставшие от напряженного дня, уткнулись на импровизированных постелях, укрылись кто чем, и впали в дремоту. Лампу не тушили, лишь чуть привернули фитиль, но сполохи на потолке, отражавшиеся от огня в печи, сразу обозначились резче, заиграли, заплясали причудливыми фигурками, стали напоминать чертей, беснующихся в огненной страсти, радующихся, что смогли заманить в этакую глухомань столько народишку.

-Угрожать он мне будет... Еще посмотрим... Записочку к делу приложу, - полусонно ворчал Кузнечик, но его уже никто не слышал. Петрович похрапывал, уткнувшись головой в промороженный угол, а милиция, все-таки уторкав, утоптав в себя оставшееся мясо, свернулась клубком на столе и тоже спала, но как-то беспокойно, - от окна поддувало, хоть и забито оно было бросовой тряпицей, горели огнем смозоленные пятки, тяжелый желудок притягивал дурные сны.

Беспокойные мысли и дела не отпускали от себя охотоведа даже тогда, когда он все-таки уснул. Трудно уснул. Во сне опять вставал, из небытия будто, цыган, удивленно пялился на дырку в куртке от пули, просовывал туда палец, а потом широко грозил ему этим пальцем и усмехался, хитро так усмехался. Ходил кругами, при этом громко хрустел под ногами мерзлый снег, потом хлопали двери барака, цыган хохотал, хохотали и дико гримасничали черти на потолке...

Испуганно вынырнув из глубины этого сна, прорвавшись в реальность душного зимовья, Кузнечик успокаивался, видя спящих товарищей, и, вновь обморочно проваливался, опрокидывался в тот же сон. Ловил ускользающую мысль о том, что труба опять красная, но это уже не пугало, так как от печи шел настоящий жар и можно было вытянуть в ту сторону голые ноги, – хорошо.

... Проснулся Кузнечик от суматохи, от сдавленных, глухих криков, проснулся и сразу задохнулся, подавился едким горячим дымом. Он даже не понял в первое мгновение, где он и что с ним.

Всё пространство было заполнено серой непроницаемостью, а уже за ней, за этой пеленой, поднимался огонь. И даже не поднимался, а уже был поднят и будто стоял на дыбах, широко расправившись, упираясь головой, руками, языками в потолок, пытаясь приподнять этот потолок, но пока еще не хватало силы, не мог, и лишь расшатывал его и сыпал оттуда, сверху, мириады искр. Гудел при этом страшно.

Охотовед машинально отпрянул в дальний от огня угол и стал окончательно овладевать собой, соображать, что делать, а грудь и горло разламывало, выворачивало кашлем и блевотиной. Голова звенела набатом.

Рядом что-то шарахнулось, и со звоном вывалилась рама, повисла на тряпице. Огонь рванул сильнее, будто почувствовав подкрепление, обрадовавшись поступившему свежему воздуху.

–Начальник!.. Начальник, твою мать!

Это Петрович наполовину всунулся в разбитое окно и шарил рукой по нарам. Кузнечик кинулся к этой руке и стал торопливо отпихивать раму, стараясь высунуться наружу за глотком воздуха. Но Петрович не пускал его почему-то, что-то кричал и матерился.

В конце концов, обезумевший Кузнечик все-таки переборол сопротивление и вывалился кулём в клубящуюся, дымную, вонючую ночь. Горло окончательно заклинило и он не мог сделать даже одного вдоха, просто стоял на карачках перед Петровичем, выкатывал из орбит глаза и пытался выплюнуть свой язык, который запутался в блевотине, стал огромным и мешал сделать вдох.

Петрович снова вернулся в окно, схватил какую-то лопатину, как потом оказалось, это был бушлат Кузнечика, и только успел отринуть назад, как балка обрушилась и, падая, увлекла за собой лихо занявшиеся потолочные доски. Материал был сухой и горел весело. В проем окна ударило пламя.

Ухватив за ворот рубахи Кузнечика, Петрович поволок его в снег, в сторону от жара. Едва прочухавшись и задышав, наконец, охотовед, сквозь сопли и слезы прохрипел:

–Я знал! Я знал! Я слышал, как он ходил кругом! Он нас поджег!..

Под навесом с бочками, прислонившись к столбу, полусидел, полулежал сержант. Одной рукой он держал полы обгоревшего со спины кителя, другая рука на отлете, - от кисти и почти до плеча рука была покрыта огромными пузырями. Такие же ожоги были и на ноге.

Барак горел красиво. Весело горел, дружно. Снег с крыши не успел стаять, он только сильно парил, оседал и, темнея, исчезал, съедался жаром. Потом крышу изнутри будто приподняло чем, и враз опустило, – вместе со снегом, с паром, с морозом, всё азартно рухнуло, ринулось в жерло пламени. Огромный столб искр, дыма и пара взметнулся ввысь, затмив собой на мгновение вселенское мерцание звезд. Потом стало стихать, успокаиваться, буйство прекратилось и началась спокойная деловая работа, - огонь планомерно и знающе уничтожал все, что было в его власти.

Стены еще долго горели изнутри и вот, пламя выпорхнуло, вырвалось наружу, обдало обезумевших мужиков жаром и те, прикрываясь каким-то тлеющим тряпьем, или просто загораживаясь рукой, стали торопливо отползать, оттягиваться, проваливаясь в снег босыми ногами и даже не замечая этого. Пока не замечая.

От пожарища нанесло горелым мясом.

Полыхнула сперва одна бочка с соляркой и следом, вспучившись, как-то сгорбившись, вышибла пробку вторая и ударила в небо огромным огненным фонтаном. Но зрелище было недолгим, бочки, как и остальной пожар, успокоились и теперь горели ровно, выплескивая черные клубы дыма в черное небо.

Мужики столпились у покосившегося навеса и наслаждались, если это можно назвать наслаждением, ровным сильным жаром. Сержант прятал от огня обожженные части тела. Кузнечик тоже с удивлением обнаружил, что у него обгорела правая ступня. Все были раздеты, – почти. Сержант был в носках, обгорелых форменных брюках и обгорелом, без одного рукава кителе, без шапки.

Петрович был одет лучше других, на нем были обрезанные валенки на босу ногу, - где он их взял и когда надел он бы не объяснил. На нем были надеты приличного вида трико и свитер, а на голове милицейская шапка. На плечи накинул бушлат, принадлежащий охотоведу.

Охотовед сидел на чурке в полной прострации и прилеплял к подошве кожу от лопнувшего пузыря. Теплые китайские кальсоны были разорваны с одной стороны почти до бедра, а у такой же теплой рубашки обгорел низ, и она нелепо пузырилась на его голом животе.

Но вот рухнули и искристо раскатились, рассыпались последние стены, языки огня угомонились и сыто, ворчливо облизнувшись в последний раз, убрались, спрятались в пасть пожарища, уползли жгучими гадами в пышущие горы углей, лишь голубые отсветы ядовитого газа еще долго вспыхивали, да усердно парил снег и образовавшиеся на оттаявшей земле лужицы.

Занимающийся рассвет нового дня застал полураздетых таежников за странным занятием. Они сливали из оставшихся бочек солярку в ведро и плескали на головни, поддерживали пожарище хоть в одном углу, – грелись там, спасались от жуткого мороза.

Петрович отдал шапку хозяину – погорелой милиции, а бушлат, предварительно отрезав у него рукава, накинул на плечи Кузнечика. Из рукавов вышли вполне приличные носки для охотоведа.

–Это он нас поджег, он! – бурчал себе под нос Кузнечик, – я его засажу, засажу, мы при исполнении... Засажу!
–Ты сначала выберись отсюда. Если вертак на базу отозвали или погода испортится, то уже сегодня вечером..., – Петрович не стал заканчивать свой монолог, он впихнул обрезанные валенки в спасенные лыжи и выбрался на бруствер.

Снежная пустыня и ближайшие сопки, лес, всё озарялось новым утром, все пробуждалось и с изумлением замечало ночные перемены. Вместо нахохлившегося, укрывшегося по самые окна снегом, подслеповатого, но живого барака, зияла устрашающая пустота. И даже не просто пустота, но яма.

Это потом, летом, когда не будет снега, ощущение ямы исчезнет, выровняется местность, но этим летом на пепелище еще ничего не вырастет. Трава жидкая, а в основном только иван-чай, на второй, или даже на третий год, лишь затянет это место, забудется страшная ночь, забудутся и уйдут в небытие эти кошмарные события, зарубцуются ожоги.

Петрович огляделся по сторонам и увидел лыжню, подходящую к пепелищу с запада. Это вчера они притащились сюда, уставшие, измученные, но с душевной радостью от ожидаемого отдыха, тепла, сытости.

Изображение
 

На восток тоже уходила лыжня. Это ночью Володя ушел. Куда он подался, - только ему ведомо, но, скорее всего в Бурятию, до перевала уйдет, там ночь перекоротает, а завтра уже должен найти жилуху бурятскую. Выберется, он, видать, бедовый.

Вернувшись к мужикам, сообщил:

–Не было здесь цыгана, не возвращался он. Следы только в одну сторону.
–Не может этого быть! Нет! Я слышал, как он ходил за стеной, это он! – взвился и даже заверещал Кузнечик. Он не хотел еще раз упустить этого браконьера, не хотел, и уже чувствуя, что упускает, занервничал, закапризничал:
–Слышал я! Больше некому, у меня доказательства есть, записка вот... – Он торопливо стал хлопать себя по кальсонам, выискивать там карман с прибранной уликой, но, поняв, что всё, всё против него, ударил себя по коленям ладонями и даже застонал:
–Сука! Ох, сука-а-а-а...

Сержант удивленно посмотрел на охотоведа, сморщился от боли и прохрипел:

–Успокойся ты, если сегодня вертолет не придет, мы все тут крякнем. А цыган не при чем, это я ночью краник посильнее открыл, замерз очень... Вот теперь отогрелся...

Где-то в середине дня все враз услышали рокот доносившийся снизу. Вертолет сделал посадку в нижнем зимовье и потом его долго не было слышно. Нервы натянулись до звона, но все напряженно молчали, молчали и слушали. Кузнечик побледнел как снег, а локти так далеко залезли за спину, что казалось вот-вот соединятся.

Наконец вновь раздалось стрекотание вертолета, и все встали на ноги. Петрович снова надел лыжи и выкатился на чистый снег, в сторону от пожарища. Вертолет сделал несколько кругов, мужики уже опять нервничали:

–Чего он тянет, не видит что ли нас... Помахай ему!

Петрович сдернул с себя свитер и стал размахивать им над головой. Но винтокрылая машина уже вышла на прямую и аккуратно присаживалась в стороне от пепелища, поднимая тучи невесомых снежинок.

Мужики торопливо пробирались к машине преодолевая сопротивление ветра от винта и больно проваливаясь в снег голыми ногами и руками.

Сержант, который был в валенках, распахнул дверцу и с трудом сдерживал неуместную улыбку.

Когда машина рванулась ввысь, а с милиции стянули валенки и бушлат, охотовед буркнул сидевшему рядом погорельцу:

–Не выходил ты ночью из барака! Запомни, – не выходил!

(Рассказ из книги «Охотничьи страсти»)

Что еще почитать