Забран лесом

У вековой сосны, стоявшей на краю зарастающей мелочами сечи и принимавшей на себя каждый раз в течение всей жизни первый натиск стихий, от бурь и невзгод порвало-сломило в лесной супеси в это самое утро главный корневой стержень (клык-корень), но человек, ночующий на своем всегдашнем огнище рядом с ней, не знал об этом и потому был обречен.

Никаких наружных признаков смертного недуга заметно не было, да и сама сосна, при всем своем желании спасти знакомца, поведать, упредить о постигшей ее беде не могла. Дерево с виду было обычно, как тысячи сосен в округе, и даже еще могло стоять, удерживаемое узловато-бугристыми корнями, но это было обманчивое впечатление силы и мощи, ибо и царства-государства в канун своей гибели выглядят пышно и величаво, но все это лишь до первого дуновения судьбы.

Осокин коротал привычную весеннюю ночь у знакомой сосны, будто в молодые года у всегдашней милашки. Пришел на подслух с вечера и остался по обычаю на утренний глухариный ток. Уютно мерцал небольшой костер из дубового колодья, отбулькал свое на жаре углей давнишний солдатский котелок, напоив хозяина лесным чаем из березового сока, и, грея у огня то один, то другой бок, Иван Михалыч дремал чуткую дрему очутившегося в одиночку на безлюдье охотника, подсунув под хвойную колкую постель доставшуюся ему из дедовских рук обшарпанную и незаряженную тулку времен еще Тульского Императорского завода.

Охота на Руси испокон веков была делом вольным и потому, едва настали времена разрешительных систем, ограничений, запретов и строгостей на оружие, что, по мнению властей, должно было пойти исключительно на благо всей охоте и тем же простым мужикам-охотникам брежневской поры правления, Михалыч, по трезвому крестьянскому уразумению, просто утаил ружье от повальной регистрации, куда, будто карасей в вершу, загнали весь остальной охотничий люд, забывая, что русский мужик исстари как огня боится всяких переписей (чисел), учетов, земстатистов и прочего, ожидая от власти лишь подвоха.

Участковый, знавший про осокинскую тулку, сунулся было к Ивану Михалычу с казенными строгостями, грозя карами Уголовного кодекса, но Осокин невинно твердил свое: «Утопил! Вот-те крест, утопил. В озере, в торфяках. Если не веришь, пойдем, я и место тебе, Алексей Романыч, покажу и даже жерди, которыми щупал дно, но глубь там большая, а жизнь у человека одна. Как дело-то вышло, говоришь? Полез я за кряквой убитой, ну и провалился. Какое уж тут ружье, спасибо сам кое-как выбрался». И, видя неуверенную пока что оттепель в очах грозного деревенского Пинкертона, совсем осмелел, помня того еще сопливым и бесштанным: «Пороть бы тебя, Лешка, как сукина сына, да ить при погонах ты, при должности. Нельзя».

Так и отвязались от Осокина в конце концов и в милиции, и в охотобществе.

Тертый, битый, молчаливый мужик, шагнувший уже за седьмой десяток земного бытия, замкнулся в себе еще больше. Ружье отнес в лес и спрятал в дупле только ему знакомого дуба. Неподалеку так же спрятал и остальные охотничьи причиндалы. Не осмелился оставить в лесной сыри лишь порох с капсюлями. В какие брезенты-целлофаны ни упаковывай, а порох есть порох – возьмет в себя влагу, отсыреет.

В лес он теперь выбирался по-волчьи, тайком, как вражеский разведчик с «той стороны», с тысячью предосторожностей, путал, сбивал след. Придумал даже переобуваться из домашних сапог-кирзачей в «лесные», резиновые, спрятанные до поры под неприметной кучей хвороста, каких по лесу было тысячи. Постреливал нет-нет по дикой живности, когда можно было, и фарт шел, а потом и вовсе перестал. Не то! Это не охота, по-воровски. И тысячу раз, наверное, покаялся, что утаил ружье от регистрации, обманул участкового.

Все деревенские, кто держал ружья законно, ходили открыто, собирались, толковали об охотничьих делах, хвалились трофеями, а он остался как бирюк. Но было уже никак не повернуть вспять. Совсем было все забросил. Показалось вовсе уж зряшным мальчишеством рисковать на старости лет и собой, и ружьем. Ходил лишь за глухарем, зная свой ток. Глухарь для Осокина был больной памятью о деде, который и пристрастил его к этому великому таинству природы – глухариному току. За глухаря Осокин был на многое согласен. Главное в году и в жизни, считал про себя Иван Михалыч, это две недели глухариной охоты в апреле-мае, когда вновь можно стать молодым и сильным или даже и вовсе мальцом, пришедшим в первый раз в этот глухой лес с дедом.

Сколько за свою жизнь не ночевал Осокин, охотясь в одиночку на токах, подремывая, все почему-то ждал и ждал деда. Казалось, отошел тот по малой нужде или же к березам, где беззвучно натекал сок в подставленные пол-литровые банки, и вот-вот сейчас вернется, ляжет по ту сторону огня, спросит негромко: «Спишь, Ванятка? А ночь-то, ночь! Эх и играть будет петух на зорьке!»

Но не шел любимый дед к Михалычу из той страны, где люди и звери с птицами вечны, как Млечный путь. Даже в легких, чутких, как русак на лежке, снах не шел, хотя дома, на лежанке, нет-нет да и наведывал любимого внучонка. Оставленного им совсем молоденьким парнишкой, сумевшего выжить, войти в полную мужскую пору, дать потомство, растерять одного за другим близких, и уже подошедшего к первому порогу стариковства. А ружье, курковая тулка, было все тоже.

Оно-то и связывало Осокина с дедом. И еще этот ток, и вековая сосна, что была тоже частью памяти об их совместных охотах. Ну разве можно было сдать дедову память в повальную вершу чиновничьей регистрации! Потому и пошел на обман властей. Божье это дело, охота! Восставала всякий раз душа, когда проворовывающиеся время от времени егеря, еще будучи при охотничьей власти, лезли нагло и пьяно, грозя: «Зна-а-ам! Схит-ри-и-л! Ходил тогда Романыч в те места. Жердей-то не было там никаких, да и торфяники не обрушены были. Гляди-и. Пыма-а-м».

Но попадались сами и слетали с егерского нашеста, будто общипанные кочеты, лишаясь и ружей, и права охоты. А Михалыч ходил веснами на тока, сторожась и озираясь на каждый шорох, влекомый памятью о деде, и тот хранил его оттуда, сверху, будто незримый Николай Угодник.

Единственно, чего панически боялся Иван Михалыч, это слухов о грядущих лесозаготовках в районе его заветного тока у приметной гряды. Тогда и дуплистому дубу конец, и току. Да и жизнь потеряет цену. Что за жизнь, если по весне за петухами не сходишь? Как бы случаем, исподволь, ненароком непременно наводил на этот разговор встреченного где-нибудь возле магазина лесника Петра Феоктистовича: мол, день и ночь все везут и везут лесовозы лес, но тот отмахивался: хватит еще где зайчишек-косачишек нам погонять. И принимался, загибая корявые натруженные пальцы, перечислять Михалычу лесные кварталы, где назначаются и предстоят рубки.

И пока, до поры до времени, отводила судьба заветный ток из-под смертного удара заготовителей. Никак дед там, наверху, отводил чью-то безжалостную руку с пером, занесенную над казенной бумагой, меченной синей орлиной печатью послеперестроечной России.

Костер из дубового колодья давно сел на жар, грел ровно, светя маленьким багровым глазом, будто еще одна звезда, но только не там, в далеких созвездиях, а тут внизу, на земле. Стояла колдовская тишина, но, как часто бывает по весне в утреннее предзорье, в ничем не нарушаемом, кроме криков филина, гоньбы гуляющих зайцев, шороха падающих изредка хвоинок, безмолвии слышится далекий шум надвигающейся воздушной лавины. Ветер ударяет сразу. И не клином. Фронтом! В сотни верст, если не в тысячи.

Поднявшийся где-то у берегов Новой Земли над просторами Ледовитого океана, свирепый норд-ост ударил разом по всем окрестным лесам, будто гигантский смычок по струнам исполинской скрипки, и они запели извечную песнь хвойных лесов, зашелестели, засвистели, зашумели мохнатыми лапами, закачались: «Шу-шу! Шу-у-у!

Тут бы и встать, проснуться Ивану Михалычу. Но, видно, отвернулся от него всегдашний ангел-хранитель.

Вековая сосна рухнула на спящего разом. Без всякой раскачки и поскрипывания. Просто дрогнула и пошла всем корпусом вниз, на самый тлеющий жар углей. Легка смерть во сне. Осокин не понял, не почувствовал ничего, как упавшая поперек туловища тысячепудовая лесина одним махом раздробила ребра, позвонки и, умирая сама, перенесла за новую грань и человека.

Сложная, а вместе с тем и жутко простая штука – жизнь. Человек привык брать жизнь деревьев тысячами тысяч, не задумываясь о том, что и лес, погибая под вой бензопил, стук сучкорезов, рев трелевщиков, имеет право брать дань человеческими жизнями. Падал, давил оплошавших вальщиков.

Брал налог крови, сколько бы в лесных министерствах не разрабатывали строжайших инструкций по технике безопасности. Сколько бы в леспромхозах не висело предупреждающих наглядных плакатов и приказов. Лес брал свою дань. Так шло исстари, едва человек срубил себе на потребу первую лесину, так и доднесь. И даже в хваленых передовых лесных Швециях – Финляндиях такое случается, не говоря о нас, сермяжных. Но то с лесорубами. Как в бою.

Деревья, считаясь в научном мире неодушевленными, тем не менее наращивают с каждым годом свою товарную массу: корой, флоэмой, камбием, заболонью. Просто жизненный цикл у них проходит медленней, а так тоже, как человек: стареют, болеют, умирают. Случается и падают на ни в чем не повинного двуногого: грибника, ягодника, охотника, да мало ли кого, кто очутился в роковую секунду возле рухнувшего дерева.

Но Ивану Михайловичу уже не было никакого дела до всего этого авторского суесловия. Его разом освободившаяся душа рванулась ввысь к сереющему в предзорье небу, оглянулась, зависнув на миг, туда, вниз, где лежала под сосной ее былая оболочка, а когда воспарила выше, ее уже встречала душа деда, и они, наконец-то, соединились. Только уже без ружья, которое осталось лежать под хвойной подстилкой в чуть заметной ложбиночке, куда его любовно-заботливо положила рука Осокина.

И глухарь в бору оттоковал, и вальдшнеп протянул над мелочами, и уже остыл пепел прогоревшего костерка, и дятел-желна бил свою лешачью дробь по сухой стволине, и мохнатый шмель пролетел над прошлогодними, никем не скошенными травами с тяжелым гудом, и банки под березами переполнились сладким соком, и все в мире осталось по-прежнему. Не было только Ивана Михайловича.

Пропажу Осокина первой заметила Люба-почтальонша, разносившая пенсию день в день. Поспрашивали соседей, заявили в милицию. Те приехали, посмотрели на замок, запертый еще рукой Ивана Михайловича перед охотой, поспрашивали еще раз тех же соседей, опечатали двери осокинской избы и уехали. Деревенские, как водится, посудачили, поохали. Охотники, собрав народ, поискали поблизости по лесам, но тоже ничего и никого не нашли, ибо пропавший так и не выдал своей тайны, не дал ни следа ни намека, как и куда он уходил секретно из деревни, не попадаясь никому на глаза эти долгие-долгие годы. В собесе тоже вычеркнули человека из списка живых, и потянулось, все убыстряясь, время.

Деревенька хоть и полуживая, но все равно: кто-то женился, кто-то уходил в армию, кого-то крестили, кого-то хоронили. Зимами мели белые метели, стонали волчьи вьюги. Хмурыми осенями лили и лили злые дожди, лето палило иссушающим зноем, выбеливая осокинские кости добела... За эти три года так никто и не наткнулся на роковое место, хотя в пору грибов и ягод лес стонал стоном от наезжающих машин и людского ауканья.

Просто это было очень глухое и бездорожное место, куда не было хода колесной технике, а пешком забираться очень далеко. Случалось, кто и проходил в чапыжнике мимо сваленной бурей сосны, но травы давно уж проросли сквозь глазницы черепа, сквозь рассыпавшиеся ребра и все скрыли от людского взгляда. Где тут?

Случилось наткнуться на скелет егерю Аблаю. Наганивал по чернотропу свою выжловку, первоосенницу Айну, и оказался возле упавшей сосны. Как кто за руку привел. И время случилось под самый обед, пора было и перекусить домашними бутербродами, и попить чаю из термоса. Перешагнул через тронутый короедом и шашелем ствол, думая сесть спиной к ветру. Хрустнуло что-то под сапогом. Глянул – и обмер. Из травяной некоси жутко улыбался человеческий череп, выбеленный дождями и солнцем, скалился весело: мол, нашли, наконец.

Вскочил, чуя, как волосы поднимают на голове вязанную дочкой рукодельницей шапочку-гребешок, но не заорал в ужасе, не хлопнулся в обморок, не кинулся, сломя голову, прочь. Держа свою вертикалку наготове, стал оглядывать зловещее место, помня по фильмам, что до прихода следствия ничего нельзя трогать. Обедать напрочь расхотелось. После уж, как примчалась радостная, с высунутым языком, Айна, поспешил домой заявлять властям о своей жуткой находке.

То да се, но в конце концов прибыла в эту глухомань судебно-следственная группа. Осмотрела все тщательно, сделала снимки, запротоколировала мелочи и частности, вытащила из-под перепревшей хвои ржавое ружье, нашла мятый котелок рядом с заросшим кострищем, пяток патронов в латунных гильзах с глухариной дробью, что взял на свою последнюю охоту Осокин, собрала в целлофановый мешок из-под удобрений все кости и череп, думая найти в райотделе злосчастного владельца по номеру ружья через компьютер разрешительной системы. Странный и загадочный случай. И тут вспомнилось, что три года назад пропал деревенский пенсионер.

Компьютер, так цепко выхватывающий каждый занесенный в него номер ружья, а за ним и владельца, оказался на этот раз бессильным. Но не задымил «крышей». Дымили сигаретным дымом сотрудники райотдела. Следов злодейского убиения от рук двуногого на костях выявлено не было. Картина вырисовывалась логически «мирная»: охотника придавило упавшей сосной. Но смущало незарегистрированное ружье. Тогда вызвали в райотдел, наделав переполоху, деревенских охотников, и один из стариков с трудом опознал осокинское ружье по стволам, соединенным в муфту: «Ихнее это ружье, да только слух был, утопил его Иван Михалыч, царство ему небесное. Тогда и участковый Романыч его таскал, допрашивал покойного. Стал быть, не утопил он тогда ружья, скрыл. Скрыл на свою голову».

С тем и объединили два дела в одно: о пропавшем в Калиновке пенсионере и найденном в лесу скелете с незарегистрированным ружьем.

Спустя положенные законом сроки, мешок с костями по просьбе калиновских охотников выдали для захоронения. На продутом ветрами, промерзшем и тоскливом сельском погосте охотники с лесниками выдолбили неглубокую яму, спустили, так и не развязав, нетяжелый пакет и заработали лопатами, чая избавиться поскорей от этой тяжкой человеческой обязанности. Батюшка бормотнул короткую молитву, покадил слегка ладаном.

Тут бы и конец всему, но оказалось, что выдолбили мужики, случайно, не догадываясь, ту ямку возле полусгнившей, удерживаемой лишь задичалой вишней покосившейся оградки, за которой покоился дед Осокина. Видно, сознавая свою вину за недогляд, постарался, улестил кого надо, там, наверху, забрал дорогого внучка под свой бок, как когда-то на уютной родной печке, среди овчин, валенок, лука, семечек, деревенского нехитрого тряпья, которым стелились теплые, угревные кирпичные лежанки.

По материалам одного старого следственного дела. Имена, фамилии и названия изменены. Автор благодарит бывшего работника милиции, судебного пристава Шабаева Рашида Идрисовича за консультации и критику.