О пользе созерцания

В прежние времена, когда люди чаще, чем теперь, вспоминали о смерти и размышляли о вечности, когда жили не торопясь и радовались, словно чуду, каждому мгновению бытия, существовал род занятий, о котором если и вспоминают ныне, то лишь снисходительно, как о шалости или баловстве. Деятельность эта сводилась к наблюдению человека за окружающей природой и к записыванию наблюдений. Посвящавших себя столь бесхитростному занятию называли натуралистами.

Не берусь оценивать, насколько значителен вклад натуралистов в естественные науки (скорее всего, он невелик), ну да не в этом дело: основные заслуги добросовестных созерцателей – в полезном воспитании чувств. Натуралистом ведь не мог стать человек, лишенный любви к предмету своего внимания – природе, именно любви – чувства щедрого, бескорыстного.

Кроме того, в отличие от ученого, никогда не останавливающего внимания на том, чего он не умеет измерить, натуралист не только признает существование в природе тайн, но и благоговеет перед ними. Вот почему, делясь с другими людьми своим богатством, он одаривает их не только знаниями – ценность их, увы, относительна и преходяща, – но и чувствами, как правило, безусловно добрыми, основанными на истинной, не зависящей от веяний дня любви...

Теперь – жизнь другая. Теперь мы суетимся, заполошничаем и впрягаемся в ярмо, будь то подписывание бумаг, сидение у компьютера, пересчет купюр, телефонная болтовня, предвыборные кампании или телевизор, – и спешим, спешим…

И некогда остановиться, некогда всмотреться в окружающий нас неимоверно прекрасный Божий мир, восхищение которым невозможно передать существующими словами, даже если сложить все языки человечества. А мы, задыхаясь от суеты, торопимся, будто знаем – куда, полагая одержимость веской добродетелью и называя суматошность «трудолюбием». И тут как раз – брык… Случается, не успеваем толком узнать, на какой земле жили, что было здесь прежде нас, не успеваем ощутить себя частицей общего бытия.

Какая уж при таких скоростях созерцательность? И натуралистов наших подмяли, обошли и оставили далеко в прошлом. Но если наблюдение за природой как занятие профессиональное перестало существовать, то как любительское увлечение – сохранилось. И прежде всего в среде охотников.

Насчет этих людей бытует известное предубеждение: некоторые склонны связывать с представлением об охоте понятия «жестокость», «безнравственность», «зло». И напрасно. Спору нет: охотничье сообщество занято прежде всего добыванием дичи, и вполне можно понять тех, кто этого древлеобычного пристрастия не разделяет.

Касательно же безнравственности… Соловецкий монастырь до начала двадцатых годов прошлого столетия держал две артели монахов-промысловиков, бивших зверя и птицу для прокорма гостей, – монахам эти продукты без надобности. Добывали они и морских зверей, кожа которых шла на шитье сапог, а жир – в светильники. Конечно, нынешнему поклоннику душевредного гуманизма соловецкие черноризцы не указ, он так и будет повторять: жестокость, безнравственность, зло. Но нельзя не учитывать, что каждое свое деяние и произволение монахи сверяли с канонами высшего судопроизводства. Так что усердие молитвенных заготовителей было вполне благословенным.

Неопытный охотник и в самых богатых угодьях не видит дичи. Это обескураживает и уязвляет его: он начинает всматриваться, изучать повадки, следы – начинает наблюдать живую природу. И вскоре уже совершается открытие.

***

К шалашу, где ты дожидаешься тетеревов, тихохонько подойдет тетерка и, просунув голову сквозь еловые ветки, уставится на тебя куриным глазом. И будет стоять, вывернув шею, хоть пять минут, хоть четверть часа. А ты не шевелись, не дыши… Так с удивлением обнаруживаешь, что и сам достоин исследования. Но это – только начало.

Если достанет терпения, будет дозволено тебе засведетельствовать события почти сокровенные: увидишь, как кабан наказывает ослушников-поросят, как бранятся друг с дружкой белки, как любуется своим зимним хвостом лиса. Узнаешь, что выдра любит кататься с заснеженной горки, а крылья вольно летящих лебедей звенят, словно медный колокол. Может, сподобишься увидеть и что-нибудь более редкое...

***

Возвращаясь с глухариных болот, я прилег отдохнуть на крутояре лесной реки. Задремал, и был разбужен вальдшнепами, устроившими побоище прямо перед моим лицом. Пригнув головы и растопырив крылья, они поочередно атаковали друг дружку. Располагались мы на свалявшейся прошлогодней траве, и кулички, случалось, в азарте цепляли за траву длинными клювами и, натурально спотыкаясь, опрокидывались вперед. Впрочем, отважных птах это ничуть не смущало.

Я лежал на левом боку, старался не дышать, не моргать, вообще никак не шевелиться и боялся лишь одного: как бы ближний ко мне боец не уступил сопернику последнюю перед моим носом пядь, а то вышло бы уж очень щекотно. Вдруг из-за моей спины на плечо мне выпорхнула вальдшнепиха. Ребята добавили жару и закувыркались пуще прежнего. Не знаю, сколько мог продолжаться отчаянный поединок, но вальдшнепиха прыгнула мне на лицо, я вздрогнул – и увлекательное зрелище прекратилось...

***

В тяжкие минуты звери, бывает, обращаются к человеку за помощью, подчас вверяя ему и свою жизнь. Известно немало случаев, когда, например, раненые лоси выходили к селениям, испрашивая хоть какую-нибудь медицинскую помощь. Многим охотникам и егерям доводилось в пору разлива рек спасать зайцев или енотов совершенно в традициях приснопамятного деда Мазая...

Помню случай, когда птицы навязались мне в компаньоны: я полз по стерне, скрадывая гусей, а три вороны молча шагали следом. Похоже, они рассчитывали на подранка, который куда-нибудь перелетит и которого они найдут скорее, чем я. Оборачиваясь, я грозил им пальцем, указывал на ружье, мол, сейчас открою огонь, но они лишь пригибались пониже, вжимаясь в стерню, и не отставали. Гуси заметили меня, снялись. Взлетели и вороны – каркали они, как мне показалось, насмешливо и даже с пренебрежением...

***

И вот что примечательно, что интересно: чем более возрастает охотничий опыт, тем мягче становится страсть. И потому многие с годами начинают стрелять все меньше и меньше, а иные и вовсе отказываются от стрельбы, хотя с оружием не расстаются и продолжают посещать полюбившиеся угодья: мир, который открыла этим людям охота, манит, притягивает, не отпускает. И ружье, даже болтающееся за спиной, привычно настораживает внимание: обостряется слух, зрение, обоняние, шаг делается пружинящим и бесшумным. В свой час свершится очередное открытие.

***

Связисты, подвозившие меня на речные разливы в кузове грузовика, проверяли телефонную линию, которая шла вдоль дороги. Кабель лежал под землей и лишь в одном месте выходил на поверхность: там стоял бетонный столбик с навешенным на него металлическим ящичком. Остановили машину, полезли к столбику с телефонной трубкой, чтобы, значит, в ящичек – «але, але!», а туда не подойти – грязно. Посмотрели по сторонам – ржавый щит на земле валяется: не то бывший дорожный указатель, не то «Берегите лес от пожара».

Взяли щит, перенесли, удобно расположились и давай названивать. Смотрю, а на том месте, где щит лежал, спальня мышки-полевки: пять розовых мышаток – глаза еще не раскрылись – и мамаша красивенькая, шкурка переливается, блестит (грызуны вообще чистоплотны). День был ветреный и настолько холодный, что подмерзшие за ночь лужи к полудню не оттаяли. Что ж, думаю, делать?

Щит, который служил кровлей, забрали. Если даже и возвратить, он теперь помят и в грязи – на прежнее место никак не ляжет. А мышата пищат! Существа уж совсем маломерные, а пищат пронзительно. Поднялась мышь на задние лапки, посмотрела вверх, на меня. А чего смотреть? Зреньице у мышей незавидное. Постояла-постояла, да и убежала в нору.

Ну, думаю, и устройство у нас, у людей: и не мыслили зла причинить, а целый выводок обрекли на погибель. Недоглядели маленько, а уже прах и тлен: через несколько минут мышата без матери околеют. Тут полевка высунулась из норы, глянула в невидимую высоту – на меня то есть, потом подбежала к мышатам, взяла одного за шиворот и уволокла под землю. Следом другого, третьего: вероятно, где-то там у нее зимняя квартира была. Всех пятерых перетащила и снова пришла: все осмотрела, обнюхала, но, понятное дело, больше никого не нашлось.

***

Глядя на зверей и зверушек, обнаруживаешь, что всякая тварь живет именно так, как ей заповедано: волк – по-волчьи, заяц – по-заячьи, тюлень – по-тюленьи. В полном соответствии со своим предназначением. Оттого в мире дикой природы царствует гармония бытия. И понимаешь, что и нам, людям, следует неуклонно стремиться к жизни, достойной человеческого звания. А мы на этом поприще что-то совсем не преуспеваем. Но и это открытие не последнее, за ним – еще, еще и еще…

Нет, кто бы что о натуралистах не говорил, а наблюдение за жизнью диких животных – занятие благодатное и поучительное. Душеполезное.