Изображение Сколько жизней у собаки?
Изображение Сколько жизней у собаки?

Сколько жизней у собаки?

Собака то исчезнет, то вскинет голову где-то среди травы – в пыльце, в росе, язык на боку

Дышит по-прежнему. Самое невеселое – что дышит. Со свистом, с хрипотцой, и бока как бочки. Я сижу с ней на крыльце в мае: тепло второй день, и после заморозков яблони – в ровном белом дыму.

Из лесу тянет цветами, птичьим гамом, а от соседей – рубленой травой. Хуторской кот, прежних владельцев, опять как-то пережил зиму, теперь сидит на плитках дорожки и намывает гостью: не боится, некому и загнать на забор. Нарциссы вылезают вокруг него, белыми раструбами зазывают пчел. Все дышит. Все гудит. Внутри что-то так методично урчит. Бока подымаются и опадают, и звук то резче, то слабее. Я глажу ее по голове, но ей это уже ни к чему: она глядит куда-то, топорщит уши и слушает. Когда я замешкался, взметывается и на передних, подтягивая задние ноги, не умея уже на них опереться, спрыгивает с крыльца. Я следом. Поводок выдергивает меня, как пробку из бутылки. «Куда ты?! Тише, тише, дурила! – ору я, и мы слетаем с подножки. Прямо в траву и лопухи. Люди справа и слева ловко скачут на землю. Электричка дает короткий гудок и уходит, сначала медленно, но все быстрее и быстрее; иван-чай и сныть кивают ей головой, и сотни парашютов с одуванчиков летят ей вслед. Собака вывалила язык, посматривает на меня. Жарко. Платформы нет. Нет даже станции. Машинист высаживает здесь за десятку, из первого вагона. По ту сторону путей поля и деревня, по другую – посадка, поляна, а за поляной духовитый травяной лес. На поляне немногие дачи, и нам туда. Собаку спускаю с поводка, и мы идем. Июнь. Приехал рано: в школе нет экзаменов. Люди растворились в посадке, мы плетемся совсем одни. Наши соседи только шмели, пчелы и зеленые изумрудные усачи на цветах. Собака то исчезнет, то вскинет голову где-то среди травы – в пыльце, в росе, язык на боку. Дороги нет – ковер травы. И так до самого дома. Ручей бежит через тропину и дальше, в озерко. Он еще не пересох, и через него брошено бревно. Собака по молодости нейдет в воду. Ловлю, сую под мышку и ступаю на слегу.

«Неси-неси-неси-не-растряси-и-и!»... Поет овсянка где-то над головой. Деревья помахивают маковками и подметают небо. «Неси-неси-неси-не-растряси-и-и!»... Она тяжело дышит, на руках висит мешковато и хрипит сильнее. Несу к крыльцу, говорю с ней, тормошу, шутя, – она не слышит меня, ее очень интересует что-то вдали, она смотрит мимо, за мое плечо, и глаза полны нетерпения. Укладываю на одеяло, прикрываю ветошкой и опять говорю с ней и глажу по голове А ребра ее ходят, как мехи гармоники, с шипом и свистом. Дрозды передергивают соловьев, но такта не хватает, и они срываются в дурацкий свист и ор. Их много там в лесу. Кукушка педантично отсчитывает часы. Приходит деревенский некормленый кабыздох и просовывает нос в калитку. Косит через щетину на миску с едой и тяжело вздыхает. Ложится в пыль, под забор, ищется брудатой мордой в паху. Ничего, подождет! В овражке гремит ключ, вливается в озерко. Слышу я, слышит собака, но вставать не пробует. Смотрит обычным взглядом на меня, чуть стукает хвостом и так обычно смотрит сквозь меня на кого-то. Возвращается и пытается улыбнуться. Бока ее шумят монотонно и ритмично, как часть общего шума. Почти привычно. Уже привычно. Ладно, говорю я ей, не терпи, собралась – так ступай. Всех нас не жди – не дождешься. Ступай, ступай! Приходится даже подпихнуть легко под зад. Она делает три мелких шажка и останавливается снова. Нет, что-то, видно, есть. Я снимаю неспешно ружье, я готов. Ну, говорю, и она срывается в ельник. Слышу, как топает по земле, задевает ветки и начинает скулить и подвывать. На сухом дереве, на дубке, села белка. Снизу видно, как ветер пушит ее хвост. Вверху летят на юг облака и редкий, уже сорванный лист. Морозит, руки холодит металл, и белка совсем в поре. «Назад, назад! – кричу, когда зверек попадает в ее зубы, но она и сама знает. Это уже почти у дома. И мы идем не спеша. Только она все же спешит и мечется. Два других раза белка уходит верхами. Но мы ведь идем домой. Она семенит впереди и притомилась за день: останавливается прямо на пути и ее надо подпихнуть. По кустам и еловым лапам с нами вместе перепархивают синицы и смеются о чем-то таком своем синичьем. Лес черен, пуст, за десять верст слышен шум шоссе. Собака опять замирает. «Ступай, ступай, – говорю. – Чего ждешь? Не надо, милая. Если зовут – иди». Она дышит как работает – серьезно, методично. В забредшую на огород курицу кидаю тапок. Обнаглели. Иду, поднимаю и возвращаюсь. Вечереет. Летают майские жуки, и слышно, как они, не справляясь с поворотом, бьются о крышу и падают вниз, шорохнув траву. Подошла и отошла электричка, и народ потянулся толпами – к нам, а теперь и за лес, и в правое заовражье, и в деревню дальнюю, скупленную на участки. Суббота. Самый исход.

Совсем уже вечером ем на крыльце простоквашу и смотрю, как загораются звезды. Собака вздыхает и греет ноги. Кричат что-то о любви и смерти цикады и сверчки. Кричат каждый год и все равно любят и умирают. В деревне воют стаи. Собака тявкает что-то сквозь дрему, плотнее сворачивается, чмокает губами и посапывает сладко-сладко. На небе никак не могут перетащить возок на дорогу и лошадь все так же к нему не припряжена. Ночи холодают; малина отходит; карась не ловится. По стерне уже вылетают совы, красиво и честно предупредив всех о вылете. Собака потягивается и обмякает. Тяжелая работа легких не слышна. Я прикрываю ее до утра и ухожу спать. Но заснуть не могу – мешает холодный свет поселковых фонарей.

Утром до завтрака мы едем в лес. Лопата лежит в тачке. Колеса на дутиках весело подпрыгивают по дороге, и лопата гремит о железное днище. Собака лежит в тачке. Дорога огибает корявую красную сосну, а встречная машина жмет нас к обочине. Я ставлю тачку и пережидаю вонь. Если так будут ездить, то будет дорога и никакой травы. Собака, соглашаясь, чихает раз и два, трясет головой. Подбегает ко мне, приплясывает, пританцовывает. Идем, идем, успокаиваю ее, идем в лес. В лесу майские комары, немногие, но злые. Я сламываю ясеневую ветку. Собака мышкует, выгибает дугой спину и смешно скачет на негнущихся ногах. Эти негнущиеся ноги! С ними еще хлопоты: яма немного узка, даже пусть и чересчур велика. Ничего, подогну. Насыпаю холмик, приминаю и присаживаюсь рядком. Вот, стер руку. Досадно. Сижу и слушаю, смотрю и дышу и кормлю комаров. Где-то в лещине скрипят и чекают сороки, достукивает свое весеннее дятел, печатают и расписываются в конце зяблики. Собаки давно что-то не видно. Носится где-то. Свищу, кричу – и она прибегает: вся в росе, цветочной пыльце, и язык на боку.

Что еще почитать