Западня

Взявшись за перо, я готов биться об заклад, что сюжет этого рассказа не вызрел плодом буйных авторских фантазий, тем паче из пальца подобную последовательность и связь событий никак не высосешь... Зато возник этот яркий сюжет самым что ни на есть непредвиденным образом.

Чуть свет я выбрался из леса на обочину оживленной автотрассы. Звездная августовская ночь остудила размягчившуюся за день темно-серую ленту асфальта, которая, извиваясь змеей по ущелью, уползала через перевал в сторону главного южного порта страны. Я стоял в том месте, где ухабистая каменистая лесовозная дорога, вынырнув из-под полога леса, впадала в сотрясаемую нескончаемым потоком тяжеленных фур магистраль.

Придорожный щит, составивший мне компанию, красно-оранжевым языком нарисованного на нем огня пламенно призывал: «Берегите лес от пожара!»

Облокотившись на подушки дальних гор, вставало с заморской постели солнце. Оно, словно хозяюшка-чистюля, торопилось навести марафет в просторной светлице: спешно опускало длинную ширму тени на противоположной горной гряде до верхней границы нависшего над асфальтом удушливого, сизого смога, протирало распадки влажной ватой тумана, накидывало на сочный малахит вершин прозрачное и неосязаемое, как солнечный ветер, сусальное золото. Косые лучи нежили затылок, ласкали плечи.

У меня стали сдавать нервы: до автобусной остановки было неблизко, а мне позарез нужно было домой. Я уже битый час топтался на месте и, нервно пиная гальку, начал изводиться, устав семафорить рукой. Мимо на бешеной скорости, с трудом вписываясь в поворот, проносились легковушки, грузовики, расписные автобусы, «газели» и цементовозы, но никому из них не было до меня никакого дела. Размышления о том, что путешествуют же они, черт побери, в своих Лиссабонах и Дрезденах автостопом по всему миру, заводили меня еще больше.

Вдруг средних размеров грузовичок с будкой-термосом вместо кузова, на которой большими буквами было написано «Молоко», резко затормозив, пошел юзом по обочине... Я глазам своим не поверил: неужели?! Обо что-то споткнувшись, опрометью бросаюсь к кабине. Вскользь, вполглаза замечаю вышедшую из-под кисти художника-оформителя кубанскую Буренку с белой ромашкой в непомерно пухлых губах, красовавшуюся на стенке термобудки. Было ощущение, что она вот-вот промычит в мой адрес укоризненное «А ты отчаялся!»

Запыхавшись, открываю дверцу, взбираюсь на подножку, втаскиваю в кабину пузатую, объемистую дорожную сумку.

– Слава Богу, не перевелись еще добрые люди на свете, – на радостях заискиваю перед водителем. – Ладно еще летом, – изливаю душу перед добряком, устраиваясь поудобнее, переводя дух, – а каково голосовать в позднеосенних сумерках, в мокрядь, когда не то что добропорядочного человека от злодея, волка от собаки не отличишь?!

Не проронив в ответ ни слова, он секунд десять-пятнадцать «ковырялся» рычагом в шестеренках непослушной коробки передач, затем надавил на газ и, повернувшись ко мне приветливым лицом, тут же нашелся, что ответить:

– А я ой как люблю побродить с собачкой по осеннему лесу под моросящим дождиком!

И после непродолжительной паузы многозначительно добавил:

– Охотник я...

– Я тоже охотник, – оживляю разговор, ерзая на сиденье. – А вы, позвольте полюбопытствовать, каких собачек держите?

– Ягдтерьеров. До этого у меня были и лайки, и гончие, но теперь душа моя до скончания века отдана ягдтерьерам.

– А я уже два десятилетия не изменяю дратхаарам, – развиваю тему, предвкушая нескучные километры предстоящего пути. – Стало быть, легашатник я.

Как километр за километром, так слово за слово потекла беседа: я ему страстно о перепелиных высыпках, о культурных стойках легавой, он мне не менее увлеченно о том, как искусно выжить из подземного «бункера» матерого лисовина. Мы говорили наперебой. На минуту он ушел в себя, после чего, словно очнувшись, произнес на ностальгической ноте:

– Такую ягду, как моя покойная Магда, поискать надо. Только за четыре сезона мы добыли с ней в норах и трубах семьдесят (он подчеркнул эту цифру) лис и енотовидных собак. Да что там лисы, она мне жизнь спасла.

«В предзимье, – начал он издалека, – бродили мы с Магдой по лесу под Гапоновой горой. Погодка стояла – закачаешься! Влажно, под ногами мягко, прохладно. Вальдшнепа, как сейчас помню, подвалило – море! Черный лес – сказка! Зверья тогда было – не чета последним годам. А тут недавно завезенные олени сбежали по недосмотру из зверосовхозовских загонов. Триста голов! Бардак кругом.

Полуручные пятнистые переселенцы, обретя свободу, разошлись по горам, став лакомой добычей браконьеров. На старой просеке осенних опят – видимо-невидимо. А вот орехи и желуди в тот сезон почему-то не уродились совсем. Воздух-то какой! Дышишь – не надышишься. Бредешь, а душа поет. Глядь, чуть выше, посреди поляны на дубовой поросли кинут большой пук добротного сена. Подошел ближе, повел глазами: тут же, подле молоденьких дубочков, разбросаны две-три дюжины кукурузных початков и пара ведер клубней топинамбура. Чутье мне редко изменяло: что-то, думаю, здесь не то». Рассказчик умолк. Когда же он без видимых на то причин дал протяжный сигнал простуженным клаксоном, меня, находившегося в плену его повествования, словно током шибануло: встрепенувшись от неожиданности, я грешным делом подумал, что он немного «не того». Он, перехватив мой недоуменный взгляд, поспешил пролить свет: «Здесь, – он кивком указал на стоявшую у дороги вазу с засохшими цветами, – на этом повороте позапрошлой весной погиб мой напарник». И продолжил: «Да, меня сразу насторожило это аппетитное подношение копытным. Как говорил Винни-Пух, – он взглянул на меня, – это «ж-ж-ж» неспроста. В бескорыстной любви к братьям нашим меньшим сегодня трудно кого-то заподозрить, зато охочих до оленины и кабанятины хватает. Зная наш народец, я внимательно осмотрелся по сторонам: не оборудован ли поблизости лабаз или, что гораздо хуже, не натянута ли где незаметная бечевка самострела? А что? Приходилось сталкиваться и с таким...»

Голос его прервался. Ему с трудом удавалось сдерживать сильное душевное волнение, вызванное тяжелыми воспоминаниями. Он ссутулился, собрался в комок, и я увидел, как его слегка покоробило. В захватывающем рассказе назревал кульминационный момент. Наконец, воодушевившись, он подобрал нужные слова: «Намерение подойти еще ближе и пощупать сено рукой едва не стоило мне жизни».

Мой Богом посланный собеседник крепко вцепился в руль, сделал глубокий вдох, точно ныряльщик перед погружением. «Если бы не Магда, – выдохнул он, – то последующие шаги могли оказаться последними в моей жизни. Мне ничего перед этим даже не снилось, хотя до ухода в мир иной оставалось всего ничего. Я не успел испугаться: земля вмиг расступилась под ногами, и я провалился в преисподнюю.

В дно «могилы» шахматным порядком были воткнуты заостренные арматурные прутья. На один из рифленых штырей я нанизался левым боком: пика вошла чуть выше почки и вышла между ребер.

Последнее, что помню, – Магдин язык, зализывающий сочившуюся из-под задравшейся куртки кровь. Сознания я лишился почти сразу.

По сей день для меня остается загадкой, как она выбралась из западни, как нашла в лесу моих спасителей, как привела людей к ловчей яме, как, наконец, я вообще выжил, потеряв столько крови. Ирод, ... его мать, вырыл и замаскировал западню со знанием дела, сделал все, как положено, загодя все продумав: ни тебе горстки свежевырытой земли вокруг, ни иной приметы: волглое одеяло из опавших листьев укрывало изуверскую ловушку».

Рассказчик пошарил в кармане, достал карамельку, развернул ее и положил в рот. «С тех самых пор, – он смял пальцами конфетную обертку, – это мои сигареты: с одним легким много не подымишь. Вот такие, брат, дела».

Его злоключение тянуло на сценарий для фильма ужасов. «До какой же степени отмороженные мозги надо иметь, – подумал я, – чтобы в ХХI веке соорудить ловушку времен ледникового периода!»

– И что же было потом? – поинтересовался я.

– Когда я уже оклемался, – продолжил он, – охотники мне поведали детали того, как Магда, отыскав их в лесу, первым делом задала трепку всем собакам, после чего, припадая на передние лапы, необычно тявкала, призывая таким образом людей следовать за ней, спешить на помощь. Самый младший из бригады спасателей – четырнадцатилетний парнишка, чистосердечно раскаиваясь, отмочил: «А я ее, стерву, хотел пристрелить, за то что она взяла в оборот наших собак».

К сожалению, я не удосужился выяснить некоторые подробности: как скоро доставили пострадавшего в больницу, пытался ли он впоследствии выведать личность придурка, по милости которого едва не отправился на тот свет, выносилось ли чрезвычайное происшествие на суд охотничьей общественности. Я даже не спросил, как его зовут. Водитель опять вздохнул, слегка наклонился вправо и, подбоченившись левой рукой, сокрушался: «После двух операций быстро не побегаешь, здоровье пошатнулось. Сейчас хожу потихоньку с Магдиной дочкой. Она у меня умница – вся в мамку».

– А Магда? – спросил я.

– Магда... Магда дожила до глубокой старости. Я ее до последнего на руках носил.

За виадучным мостом виднелась остановка с рассыпавшимся бетонным козырьком и отвалившейся облицовочной плиткой. Я попросил остановиться. Мы успели наскоро перемыть кости нерадивым собачникам, которые морят голодом цепных узников. Заочно от нас досталось алчным чревоугодникам с охотбилетами в кармане, икалось, наверное, законотворцам и политикам, охотоведам и егерям.

В ответ на тактично предложенную плату за проезд водитель пришел в крайнее возмущение. Я поблагодарил его за участие и доброту, пожелал счастливого пути и «ни пуха», призвав не падать духом.

Мультяшная Буренка с белой ромашкой в пухлых губах, уезжая, окинула меня озорным взглядом из-под длинных ресниц...