Гогда годы жизни начинают раскручивать виток на восьмом десятке лет, а охотничья практика перевалила за полвека, поневоле иногда припоминаются отдельные моменты жизни, особенно те, что оставили заметный след или послужили переломным фактом в судьбе. Так произошло и со мной. Обычно, когда слушаешь воспоминания охотников о былых охотах, приходит в голову банальная истина о том, что «вот в наше время!»... К сожалению, должен констатировать, что и со мной происходит то же самое.
Как бывает приятно читать об охотах на глухариных токах, тяге вальдшнепов или таежных скитаниях в поисках соболя или иной добычи. Все виды охоты прекрасны! Но обстоятельства жизни часто складываются так, что охотник может позволить себе лишь очень ограниченные виды охот. Живя на протяжении почти сорока лет в Астрахани, я поневоле стал «утятником». Среди отдельной категории охотников слово «утятник» звучит несколько пренебрежительно.
Однако наблюдая, особенно последний десяток лет, большой наплыв желающих из столицы и других мест (вплоть до жителей Западной Европы) поохотиться на водоплавающую дичь, полагаю, что утиная, а особенно гусиная охота привлекает к себе немало ее поклонников.
За десятки лет охоты в дельте Волги память (подтвержденная дневниковыми записями) хранит немало случаев, порой интригующе-интересных, а порой и печальных, даже трагических. И хочу поделиться своими воспоминаниями об охоте в дельте Волги.
Впервые попав в дельту Волги в конце октября 1964 года, я был поражен обилием дичи. Безусловно, об этом я знал из ранее прочитанных книг и рассказов, но вот так, самому увидеть все великолепие здешней охоты для меня было удивительно. Хотя я и обладал некоторым опытом охоты на уток в Башкирии (15 лет как-никак), мне, тем не менее, было в диковинку все, что касалось охоты здесь.
В начале 50-х годов прошлого века и в Башкирии были еще благословенные места, вроде Кумли-Кульских озер, расположенных в пойме Белой, ниже Уфы по течению в нескольких десятках километров. Постепенно по ряду причин и эти угодья стали менее продуктивными. Последние годы жизни в Башкирии (1957-1964), когда пришлось охотиться на небольших степных озерах, нередко выезды оказывались пустыми, — уток было совсем немного.
Жила наша семья в небольшом городке Мелеузе, расположенном в 250 км южнее Уфы и в 140 км к северу от Оренбурга. Обычно бывало так: приезжаешь на мотоцикле к озеру, а там уже по периметру его расположилось несколько стрелков, приехавших на мотоциклах или даже на велосипедах (личные автомобили в ту пору были редкостью). И вот с наступлением зари, когда в небе показывались немногочисленные утки, начинали раздаваться голоса: «Летит, летит!». После чего открывалась неописуемая канонада. Если первый стрелок, находящийся от летевшей птицы в 50-60 метрах, еще имел шанс добыть одну-две утки, то большинство охотников, видя, что птицы поднимаются после первых выстрелов все выше и выше, тем не менее сопровождали их полет залпами. Последний стрелок палил в небо, когда утки поднимались на высоту до 150 метров. Считалось, что каждую увиденную утку нельзя пропускать без выстрела.
Впечатления от такой «охоты» были безрадостными. Если на открытии сезона кому-то удавалось подстрелить одну-две птицы, то до самого конца октября обычно охотник возвращался без добычи. За осенний сезон я добывал менее десятка уток. Работая в лесу, предпочитал лесную охоту на рябчиков с манком. Лишь поздней осенью, когда вдоль Белой пролетали стаи «северной» утки, охота с чучелами давала кое-какое удовлетворение.
Можно понять мое состояние, когда, впервые попав на знаменитые волжские раскаты, увидел тысячные стаи уток. Здесь и гуси были многочисленными.
Мы выехали с центрального кордона Дамчикского участка на двух лодках. Мне все было в диковину. Здоровенная деревянная лодка имела небольшую каюту, в которой по бортам были нары, а к передней стенке прикреплен небольшой столик. Стационарный мотор «Л-6» деловито отстукивал пройденные километры, оставляя за кормой вспененную воду. То и дело взлетали перед лодкой сидевшие вдоль протока на свисающих над водой ветках деревьев кваквы — птицы, ранее мной не виденные. Кваквы принадлежат к семейству цаплевых, но в отличие от своих длинноногих родственников — белых и серых цапель, они имеют короткие ноги и охотятся, поджидая добычу, сидя над водой вдоль берегов. Затем лес по берегам заметно помельчал, стали преобладать заросли кустарниковой ивы — белотала, перемежающихся с высоченными стеблями тростника. Постепенно тростник оттеснил кусты ивняка и превратился в плотную стену вдоль берега.
Вскоре наши лодки подошли к устью протока, и перед взором открылась чудесная картина. Заросли лотоса с уже увядшими листьями, среди которых виднелись воронкообразные коробочки на высоких тонких стеблях, служили приютом для гусей. Стаи их с тревожным гоготом поднимались неподалеку. И если в Башкирии мне приходилось видеть гусей, пролетающих на недосягаемой высоте, да и то считанное число раз, то здесь гуси наполняли воздух свистящим шорохом крыльев и можно было рассмотреть красноватые клювы и лапы.
Из зарослей ежеголовника, в изобилии росшего по мелководьям, поднимались белые и серые цапли, а с открытого, чистого плеса с шумом взлетали стаи чирков, спугнутые налетевшими орланами.
Грузные кряквы с недовольным криком покидали приглянувшиеся им укромные уголки на мелководье. В окрестностях стоял гомон птиц, гогот гусей, свист, кряканье. Лебеди, взлетая, громко хлопали крыльями по воде. В воздухе мелькали стаи уток. Лысухи, семеня по воде лапами и помогая себе крыльями, стремились укрыться в ближайших зарослях рогоза.
Охотничья душа моя была переполнена восторгом от этого великолепия. Я молча озирался, провожая взглядом несметные птичьи стаи.
За прокосом открывался огромный плес с редкими, стоявшими на значительном расстоянии друг от друга куртинами рогоза. На поверхности воды там и сям белыми пятнами выделялись отдыхающие лебеди. В центре чистины точками, сливавшимися в сплошную полосу, сидели нырковые утки. При подъезде к ним я разглядел, что это хохлатые чернети. Будоража воду, шумя сотнями крыльев, стаи поднимались вверх, кружились в воздухе и вновь садились в отдалении от идущих лодок.
Большой лодкой с каютой, где я расположился, управлял плотный, широкоплечий мужчина с обветренным лицом, таксидермист музея Александр Андрианович Нестеров. Руки с толстыми, короткими пальцами уверенно держали румпель. Второй шлюпкой («Казанкой» с подвесным мотором «Москва») управлял сам директор заповедника К. К. Скрипчинский. С ним в шлюпке сидел и главный лесничий бухгалтер заповедника И. Н. Козлов. Все они были охотниками и рассчитывали попасть на вечернюю зорьку.
Проехав несколько километров, лодки остановились на пограничном прокосе, вдоль которого были выставлены вешки — таблички с надписью «Заповедник». Мои спутники стали собираться на охоту, которая проводилась на смежной с заповедником акватории.
Видя мое состояние, когда я буквально дрожал от возбуждения, меня тоже экипировали соответствующим образом. Нашлись и болотные сапоги, и ружье (старенький бескурковый «Зауэр» 12-го калибра), и патронташ с патронами.
Забыл я упомянуть, что на корме лодки лежала вытащенная на нее маленькая деревянная посудина с плоским дном и низкими, до 25 см, бортами. Оба торца были заострены таким образом, что можно было использовать ее как угодно — корма и нос одинаковы. Мне объяснили, что данная посудина называется кулас и специально приспособлена для того, чтобы разъезжать по мелководью. Действительно, кулас сидел в воде не более чем на два пальца. Заостренная корма позволяла маневрировать среди тростниковых и рогозовых куртин. Передвигаться приходилось при помощи шеста.
Хозяин лодки, Александр Андрианович, стал показывать мне, как пользоваться незнакомым плавсредством. У меня был довольно большой опыт плавания на долбленках по Белой и по озерам Башкирии, поэтому освоить пользование куласом мне было несложно.
Усадив меня на дно этого довольно верткого средства передвижения, Андрианыч, как его запросто именовали все на кордоне, повез меня к стенке рогозовых зарослей, объяснив, что за ней находится низкий, сплошь заросший тростником остров Зюдев. Таких островов в дельте множество. Подплыв к небольшому плесу между куртин рогоза, Андрианыч порекомендовал мне остаться здесь и стать в сапогах, благо глубина была очень небольшая. Слой ила на дне, именуемый на местном диалекте баткаком, был тоже не очень толстым, что позволяло передвигаться пешком по мелководью.
Все то время, пока мы плыли от стоящей на прокосе лодки, привязанной к воткнутому в дно шесту, я мог наблюдать, как мимо нас на некотором отдалении пролетали утки, коих было великое множество.
Вылезши из куласа (а это тоже надо делать умеючи, чтобы не зачерпнуть сапоги, когда верткая посудина под тобой елозит как живая), я подошел к ближайшей рогозовой куртине (на местном диалекте — уколку) и встал у самого ее края, укрывшись за растительность. Андрианыч посоветовал мне обломать несколько стеблей перед собой для удобства стрельбы и потолкался к лодке, чтобы приготовить уху на ужин.
И тут началось. Поднятые выстрелами моих спутников утки стали летать во всех направлениях так близко, что я мог видеть не только прижатые лапки, но и глаза. В основном, это были кряквы, но встречались и чирки, и еще какие-то утки, которых я знал хуже. Дрожа от охватившего меня азарта, я весь трясся, и ружье в моих руках буквально ходило ходуном. И справа, и слева проносились утки. Некоторые пролетали надо мной, заходя сзади, и с характерным свистом крыльев проносились над головой. Пытаясь прицелиться в какую-нибудь из пролетающих птиц, я вертелся в разные стороны, совершенно обалдев от обилия дичи. Концы стволов ружья описывали в воздухе замысловатые фигуры. Наконец, решился выстрелить и, конечно, промахнулся.
Наверное, надо было сосредоточиться, но я не мог взять себя в руки. Выстрел за выстрелом — и все промахи. В очередной раз, ощупывая патронташ, убедился, что патронов осталось всего три. И не заметил, как выпалил два десятка. Решив больше не стрелять, пытался понять, почему у меня такие плачевные результаты. Все, вероятно, заключалось в том нервном состоянии, в котором я находился. Постарался остыть и сосредоточиться. Но тут заметил, что постепенно зорька потухает, сумерки начинают сгущаться. Подъехавший за мной Андрианыч был уверен, что я настрелял гору дичи. Однако, выслушав мои сбивчивые пояснения, мудро вымолвил: «По первости это бывает. Ничего, не боись, пройдет. Но так стрелять — голодным останешься».
Я горел от стыда: ведь 15 лет охотился и стрелял вроде неплохо. Помню, на Кумли-Кульских озерах, толкаясь по зарослям резуна на долбленке, успевал при взлете утки бросить весло-пропешку, схватить ружье, лежавшее в ногах, и догнать выстрелом улетающую дичь. Да и на стенде в Уфе все вроде получалось не так уж плохо. Осрамился, нечего сказать.
Вечером мои спутники беззлобно подшучивали надо мной. Потом, проанализировав все мною сказанное, охотники (а они имели право поучать, все с хорошей добычей приехали) указали на причину моей никудышней стрельбы. Особенно Андрианыч, раскладывая по мискам куски сазана из котла с ухой, советовал, что надо видеть перед собой только ту птицу, по которой собираешься стрелять, а на остальных не обращать внимания. Впоследствии мне эта наука очень пригодилась. А та уха, где меня заставили съесть под шутки моих спутиков сазанью голову, сдобрив ее стопкой водки, оказалась поворотным моментом в жизни. Как сейчас помню обветренное лицо незабвенного Андрианыча и его слова: «Кто на раскатах съест сазанью голову из ухи, обязательно вернется сюда!» Слова оказались пророческими.
А тогда, в тот поздний вечер, впервые в жизни ночуя не у костра, а в лодке, где мне все было в диковинку — и жарник, в котором на корме лодки варилась уха, и миска со свежеприготовленной сазаньей икрой, и голоса птиц, раздававшиеся из темноты, и отражение звезд в спокойной глади воды — все это подействовало на меня завораживающе. Это чувство таинственности, зарождающееся в душе при общении с природой дельты Волги, часто не покидает меня и сейчас, по прошествии почти сорока лет.
Окончательно я был повергнут утром следующего дня, когда, поднявшись выше устья протока, мы остановились у небольшого домика, напоминающего будку-фургон, устанавливаемый на грузовиках для перевозки хлеба и т. п. Это была база для работников заповедника на случай непредвиденного ночлега или непогоды. Подождав немного, мне предложили половить рыбу и дали спиннинг. На леске была самая обычная блесна типа «ложки». После первого же заброса я вытащил окуня граммов на 400. Такие в Башкирии назывались горбачами и ценились высоко.
Выпусти эту мелочь — заметил К. К. Скрипчинский. — Надо поймать что-нибудь посолиднее. Скрипя сердце я выпустил пойманного окуня и вскоре, после нескольких забросов, выволок окунище... примерно весом в 1 кг. Таких не только ловить, но и видеть мне не приходилось.
— Вот этот пойдет — резюмировал мой друг.
Полон восторженных впечатлений, я покидал благословенные места.
Себе же я сказал, что в эти края должен вернуться. Вскоре так оно и вышло. Весну следующего года встречал, будучи уже сотрудником заповедника.
Комментарии (0)